Доктор, который любил паровозики. Воспоминания о Николае Александровиче Бернштейне

Итак, пришел я к тете Мушке на rue Vital часам к половине десятого. Открыла горничная (фартучек, но без чепчика), выбежала тетя Мушка, затем Круля[183] и потащили к чаю, где застал и дядю Володю. Тетя Мушка была очень обрадована, говорила, что собиралась ехать за мной на вокзал, но не знала поезда (я, конечно, нарочно не сообщил). Конечно, без разговоров сразу стало ясно, что меня непременно поселят в квартире Аитовых. Дом трехэтажный, с пятью не связанными между собой подъездами, причем каждая квартира занимает все три этажа по вертикали. Сейчас же тетя Мушка позвонила Юре и позвала к завтраку.

Теперь о публике. Тетя Мушка очень состарилась – это седенькая (grise, pas blanche[184]), скорее худенькая пожилая женщина, лицом похожая на свою мать [Бернштейн (Серебряная) М. M.], но сама по себе мало изменилась лицом. Она ниже обоих сыновей, которые относятся к ней ужé как большие к старушеньке, очень любят и дружески посмеиваются. …Стиль такой (не разговора, а отношения): «Эх, мол, мама ты наша старенькая! Ничего-то ты в новых делах не понимаешь; но все-таки ты совсем душка». Леночке 10 лет [Аитова Е. В.], но ростом и обликом – 12, даже 13. Высокая, стройная, очень хорошенькая, светлая chataine; по-видимому, болтунья и шалунья, но при мне пока молчит и стесняется. Видимо, очень положительная, милая, но не одаренная (Юра говорит «в Аитовых»). Одарен ли Сережа, я не знаю пока, но это далеко не Герман[185]: мальчик умный, культурный, тонкий; притом ярый спортсмен. И литературу знает. И говорить умеет.

О Круле и сиамской кошке нечего говорить: кошка как кошка, и Круля как Круля.

Между прочим, о языках. Мои языки, оказывается, в порядке. В поезде и в Берлине меня не признавали за иностранца. С французским дело похуже. Аитовы находят, что я говорю недурно и с совсем хорошим произношением. Кстати сказать, я уже подправил себе за эту неделю все 3 произношения. Советую произносить dé и té (détérminer, например), как произносил бы русский «батя»: д. и т., в точности выйдет прямо по-парижски. Целýю всех. Д-р

<Париж, 1/Х>

Вот, мои дорогие, еще прошел день, и прошел он для меня малосодержательно, так как был не в порядке пузик, и пришлось большую часть дня сидеть дóма. …Днем дядя Володя забрал меня в свой Citroen’овский «седан» и поехал катать к своим пациентам, в какое-то отдаленное banlieue[186] за Issy-les-Moulineaux; сие место больше всего в мире похоже на Симферополь, с крымскими преуютными домиками, холмами и пирамидальными тополями. Едучи оттуда, подъехали у Avenue d’ Orléans (юг города, за Mont-Parnass’ом) к превеселой ярмарке, вроде ярмарки в Neuilly, описанной Biart’ом. Особенно милы специально детские, крошечные карусели, у которых наверху понавешаны самодвижущиеся Chat-Felix’ы[187] и прочие мягкие зверюшки, а внизу, вместо наших лошадей, понаделаны маленькие автомобильчики, паровозики, аэропланчики, велосипеды и т. д., в которых можно не только сидеть, но и вертеть разными рукоятками и педалями, в полное свое удовольствие. Детвора умилительно наслаждается. Кусочек возвращался пешком и разглядел, как устроена надземная часть метро; я такой не видывал и думаю, что заинтересует Сергешу. ‹…›

<Париж, 2/Х>

Нютик, мой глупый, получил твое письмо (без №) от 27‐го и остался недоволен. Во-первых, грустить тебе совсем не должно, мне еще иногда позволительно погрустить здесь, так как я здесь один, без вас; а тебе в семье это не годится. В самом деле, неужели ты думаешь, что сотни тысяч парижских автомобилей и магазин Pathé могут заменить семью и дом? А кроме всего, ведь это твое письмо было ответом на мои № 4 и 5; следовательно, ты очень жадная. Миленькая ты моя, ведь все равно, сейчас ничего нельзя изменить, и я должен проделать всю командировку полностью. Я тоже без тебя кисну, и etwas[188] нервничаю, а от твоего сегодняшнего письма, пожалуй, закисну еще на 20 % больше. Пойди сейчас, поцелуй Карлушу в орешек, скажи Мерге, что он умный и хороший парень; похлопай Татьяну по спине и перестань дождить на письма. К тому же «ревнивые опасения» с твоей стороны смогут начаться лишь с 20‐го октября, когда я поеду в Дортмунд, ибо в Париже все сплошь рожи; я в Берлине за 4 дня видел 37 хорошеньких, но в Париже видел только одну с хорошей фигурой – Эйфелеву башню. …Сегодняшний дневник: утром показывал тете Мушке атлас, которым она ошарашена; потом проработал с нею мою посланную к ней статью; потом созвонился с одним из соредакторов журнала «La science du travail»[189]…

<Париж, 4/Х>