Доктор, который любил паровозики. Воспоминания о Николае Александровиче Бернштейне

У зайца нескладна совершенно определенная вещь: шатры-пирамиды наверху бедны, некристалличны, их зубчатость поперечная, что еще более тормозит взгляд, направленный кверху. Если бы отломать верхушки башен, то в результате получился бы чудный лохматый брат Реймсского собора. Кстати, наличие горизонтальных «колышков» снижает кажущуюся стремительность шпилей Кельнского собора, но при этом одновременно придает «лохматость» этим шпилям. Камень Кельнского собора совсем другой, чем у парижской Nôtre-Dame; у Кельнского собора нет и следа поперечной полосатости, которая придает Nôtre-Dame’у такое изящество. Уж ты и по разным открыткам видел, как глупо поступают фотографы, делая ее «портреты», как правило, в сухую погоду, когда ее полосатость не так видна. Nôtre-Dame – зебра, а Кельнский собор – пудель, но зачем-то этому пуделю надели острый бумажный колпак. Пишешь, что прислал тебе «как раз те Кельнские мосты, что нужно». Это все равно что сказать мне, что я был как раз в той столице Франции, в которой нужно. Из четырех кельнских мостов я прислал тебе три – четвертого не было открытки…Поищу на готическую тему что-нибудь узорно-вышивательное. Пока послал тебе верхушку Кельнского собора. Ну, пиши и дальше так же содержательно и интересно, Мергеша. Пока; перехожу к Татьяне. Gaius Nicolaus Babæ Tatianæ sal! (Не знаю, какие были в Риме женские præanominæ.) Положил перед собой твое письмо из Москвы от 11.11, без №, и начинаю на все отвечать по порядку. Восхищен планом ванной с изображением работ по увеличению. У меня нет цветных карандашей. И я не могу нарисовать план моего стола. Сам я сижу у этого стола в серой вязанке с черным геометрическим узором. И пишу пером Waterman, которое замечательно хорошо и как раз «по руке»…. Твое описание того, как она, Нютушка, восхищалась чулками и как испуганно глядела, что попросят, – прелесть, сама художественная правда. Я это совершенно ясно вообразил себе, больше того, в этом месте не вытерпел, отложил твое письмо, взял незапечатанное к тете Мушке и списал ей на вкладной листик всю эту картину – и дележку чулок, и последующую вечернюю идиллию – все две страницы. Не знаю, Татьянушка, хватит ли у тебя таланта для Nesbit, но Диккенс из тебя выйдет. И твою мысль о пригодности готики Кельна для вышивок предугадал – специально третьего дня послал открытку. …22:35. Нютушке особо. Нютонька, роднушенька хорошая, вот видишь, какое огромное писанье получилось в ответ на ваши все письма! Я уже пишу почти 3 часа, т. е. почти 3 часа, как я провел в Москве, дома! Уж второй раз набираю чернила в перо! Нютонька, чтобы отвечать тебе по порядку, читая попутно твое письмо, скажу, что те первые два «бивуачных» дня в Дортмунде были ужас как неуютны и грустны, ну теперь уж давно все хорошо. …Ты, роднушенька, чудо как хорошо работаешь, судя по письмам, и много! Как ты только успеваешь! И писать 7 часов, и 48 страниц Piaget прочла, и еще на рояли поиграла (как хорошо, что не бросаешь. Моя радость родненькая), и еще мне письмо написала. Сейчас спать лягу, а завтра буду опять нетерпеливо ждать письма от тебя, Нютушка моя.

<Дортмунд 16/ XI>