Доктор, который любил паровозики. Воспоминания о Николае Александровиче Бернштейне

Общее впечатление от Франкфурта такое: хуже Дюссельдорфа. Значительно менее красив, менее зелен и более грязновато-закопчен. Улицы напоминают питерские, такие, как Николаевская, Лиговка и т. д. Что заслуживает внимания, это вокзал… Они его пристроили, так что он теперь – Prairie – точно «генерала» в землю закопали. Внутри громадный, просторный, высоченный. ‹…› Что до Симонсона, то это очень интересный и способный человек, отличный конструктор и т. д.; мне он кажется несколько легкомысленным, но, может, при работе на производстве это так и нужно. Ну вот, пока вкратце, кажется, и все, пойду закусить, а вечером напишу еще.

Мергеша… в магазинах ничего особенного пока не видал, купил только нашим бабам по безделушке в их вкусе. Зато у Bethe видел крошечный токарный станочек Lorch W, который знал только по каталогу. …Ну, завтра будет такая же суета, как и нынче; очень уж курносый Симонсон вцепился. Всем привет до вечера…

НАДО ВАМ ДОСКАЗАТЬ ПРО ВЧЕРАШНЕЕ ПУТЕШЕСТВИЕ. Спустились мы в Кельне. Спуск делается так: так как самолет идет с большой, но неощутимой скоростью, то его наклоны на поворотах, вызываемые центробежной силой, не ощущаются, хотя они довольно значительны.

Я подозреваю, что если бы в кабине повесить отвес на веревочке, то он сохранял бы все то же положение относительно кабины. Если закрыть глазá, то не можешь и знать, наклонен ты или нет. Поэтому выходит так, что ты глядишь в правое окошко на что-нибудь прямо внизу и вдруг захочешь взглянуть в левое окно. Глянешь и видишь, что горизонт где-то низко-низко и вся «ландкарта» крутым уклоном уходит вниз. Что такое? Поглядишь налево – а налево большая-пребольшая гора до самого горизонта же, и все крыло на нее же проецируется. Мыслишь: а, так – значит, мы здорово наклонились. Так вот, близ аэродрома происходит как раз такой наклон ландкарты и так и остается. Повторяю: так как ощущения наклона нет, и быть не может, то и нет желания, например, ухватиться за что-нибудь и т. п. Это точно в кино – тебе показывают: весь пейзаж круто наклоняется и начинает ворочаться. И пусть бы себе ворочался, но это непонятным образом сопровождается тем, что земля становится все ближе, то есть предметы – все крупнее. Связи между одним и другим уловить нельзя. Земля все крупнеет, и вот наконец ты летишь уже над самыми деревьями, и на этот раз – страшно быстро; но так близко, что прямо, кажется, нельзя не зацепить. Нет, промахнули, и, приглядевшись, видишь, что до этих деревьев препорядочно далеко. Вот несемся над полем, ближе к траве, еще ближе, ну уж теперь наверно коснемся – нет. Еще ближе, еще. Где же колеса, отвалились они, что ли? Еще ближе к траве – сейчас уж она, наверное, на уровне колен? А все летим. На уровне пупка? Еще выше? Пум! Тронули на всем скаку, мягко так, как в хорошем автомобиле. Еще секунды 2 в воздухе, на густой траве, – и опять тронули, и вот покатились, чуть тарахтя и шурша и замедляя ход. Навстречу бегут грумы в ливреях, увертываются, хватаются на всем бегу за концы крыльев, и вот орел пойман, и его ведут бегом к самому парадному подъезду. А навстречу бежит мальчик в ливрее, везет лесенку на дутых шинах. А издали катит электрический грузовичок с бензином, маслом и уж не знаю с чем; из него всякие рукава и трубы торчат; его подвезут, подвинтят и пошли накачивать.