Долгая дорога к свободе. Автобиография узника, ставшего президентом

Между нами ходили надзиратели, следя за тем, чтобы мы не разговаривали друг с другом. В первые недели надзиратели из других секций и даже других тюрем приходили посмотреть на нас, как на коллекцию редких животных в клетке. Работа была утомительной и трудной. Она не согревала нас, но все наши мышцы от нее болели.

Июнь и июль были на острове Роббен самыми мрачными месяцами. Стояла зима, начинались холодные дожди. Казалось, температура не поднималась выше плюс сорока градусов по Фаренгейту[76]. Даже на солнце я в своей холщовой куртке цвета «хаки» постоянно дрожал от холода. Именно тогда я впервые понял выражение: «Холод пробирает до костей». В полдень мы делали перерыв на обед. В первую неделю нам давали только суп, который ужасно вонял. Во второй половине дня нам разрешали, выстроившись в ряд по одному, в течение получаса прогуливаться по двору под строгим контролем надзирателей.

В один из первых дней наших каменных работ надзиратель скомандовал Ахмеду Катраду отвезти тачку, наполненную гравием, к грузовику, припаркованному у входа. Ахмед был щуплым парнем, не привыкшим к тяжелому физическому труду. Он не смог даже сдвинуть с места нагруженную до краев тачку. Надзиратели, увидев это, закричали: «Laat daardie kruiwa loop!» («Двигай эту тачку!») Когда Ахмеду, наконец, удалось стронуть тачку с места, она чуть не опрокинулась, и надзиратели начали издевательски смеяться. Я видел, что Ахмед был полон решимости не давать им повода для веселья. Я знал, как следует правильно обращаться с тачкой, и вскочил, чтобы помочь Ахмеду. Прежде чем мне велели вернуться на свое место, я успел сказать ему, чтобы он катил тачку медленно, что это вопрос равновесия, а не силы. Он кивнул, а затем осторожно покатил тачку через двор. Надзиратели прекратили свой смех.

На следующее утро тюремная администрация поставила во дворе огромный чан и объявила, что к концу недели он должен быть наполовину заполнен. Мы усердно работали и смогли выполнить это требование. На следующей неделе дежурный надзиратель объявил, что теперь мы должны заполнить этот чан на три четверти. Мы работали с еще бо́льшим усердием – и решили эту задачу. После этого нам приказали наполнить чан доверху. Мы поняли, что больше нельзя такого терпеть и поддаваться на провокации, но промолчали. Нам даже удалось наполнить чан до краев, однако украдкой мы, перешептываясь, договорились друг с другом: никаких норм. На следующей неделе мы, по существу, начали нашу первую «неторопливую» забастовку на острове: мы работали вдвое медленнее, чем раньше, в знак протеста против чрезмерных требований к нам. Охранники сразу же увидели это и пригрозили нам, однако мы не стали увеличивать темп и продолжили свою тактику.

* * *

Остров Роббен существенно изменился с тех пор, как я провел там две недели в 1962 году. В то время там содержалось мало заключенных, и остров больше походил на место проведения какого-то эксперимента, чем на полноценную тюрьму. Два года спустя остров Роббен, без сомнения, стал самым суровым, самым жестоким форпостом в пенитенциарной системе Южной Африки. Заключенным приходилось теперь весьма тяжело в ней хотя бы с учетом изменений, произошедших в тюремном персонале. Исчезли цветные надзиратели, которые снабжали сигаретами и в целом сочувствовали им. Теперь все надзиратели были белыми, которые в подавляющем большинстве говорили на африкаанс и добивались, чтобы мы относились к ним, как слуги относятся к своим хозяевам. Так, например, они требовали, чтобы мы называли baas, чему мы энергично сопротивлялись. Расовое разделение на острове Роббен стало абсолютным: здесь не было ни чернокожих надзирателей, ни белых заключенных.

Перевод из одной тюрьмы в другую всегда требует периода адаптации. Однако переместиться на остров Роббен было все равно что оказаться в другой стране. Его изолированное расположение превращало его не просто в очередную тюрьму, но в совершенной иной мир, живущий по своим собственным правилам, резко отличавшимся от норм вашего прежнего мира. Приподнятое настроение, с которым мы покинули тюрьму «Претория Локал», было подавлено суровой атмосферой тюремных порядков на острове Роббен. Мы со всей очевидностью для себя осознали, что наша жизнь здесь будет безнадежно мрачной. В тюрьме «Претория Локал» мы чувствовали связь со своими сторонниками и семьями – на острове Роббен мы ощущали себя полностью отрезанными от всего остального мира, и так оно и было на самом деле. Нам оставалось утешаться лишь общением друг с другом, но это было единственное наше утешение. Тем не менее мое смятение и растерянность быстро сменились ощущением, что для меня началась новая борьба.