Долгая дорога к свободе. Автобиография узника, ставшего президентом

С первого же дня своего заключения на острове Роббен я протестовал против того, что меня заставляли носить шорты. Я потребовал встречи с начальником тюрьмы и составил список своих жалоб. Надзиратели проигнорировали мои протесты, однако к концу второй недели я обнаружил пару старых брюк цвета «хаки», бесцеремонно брошенных на пол моей камеры. Никакой костюм-тройка в тонкую полоску никогда не доставлял мне такого удовольствия. Однако прежде, чем надеть эти брюки, я проверил, выдали ли их и моим товарищам.

Как оказалось, брюки выдали лишь мне одному, и я велел надзирателю забрать их обратно. Я настаивал на том, чтобы у всех африканских заключенных были длинные брюки. Надзиратель в ответ проворчал: «Мандела, вначале ты требуешь себе длинные брюки, а когда мы их тебе даем, оказывается, что они тебе не нужны». Он отказался прикасаться к брюкам, которые мог носить чернокожий заключенный, и в конечном итоге в мою камеру забрать их пришел представитель тюремной администрации, который заявил мне: «Очень хорошо, Мандела! Раз так, то у тебя будет такая же одежда, как и у всех остальных». Я поинтересовался: если мне готовы дать длинные брюки, то почему не могут выдать их и всем остальным? У него не было ответа на этот вопрос.

60

Через две недели нашего пребывания на острове Роббен нам сообщили, что наши адвокаты Брэм Фишер и Джоэль Иоффе собирались навестить нас на следующий день. Когда они прибыли, нас отвели в зону для посещений для встречи с ними. Цель их визита была двоякой: посмотреть, как мы устроились, и убедиться, что мы все еще отказываемся от обжалования своих приговоров. Прошло всего несколько недель с тех пор, как я видел Брэма Фишера и Джоэля Иоффе в последний раз, но мне показалось, что с тех пор прошла целая вечность. Они казались пришельцами из другого мира.

Мы сидели в пустой комнате, за нами наблюдал представитель тюремной администрации в чине майора, стоявший прямо в дверях. Мне захотелось обнять Брэма и Джоэля, но меня сдерживало присутствие майора. Я сообщил, что все мы здоровы, и объяснил, что мы по-прежнему выступаем против апелляции по тем причинам, которые ранее уже изложили, включая тот факт, что мы не хотели, чтобы наша апелляция повлияла на дела других обвиняемых активистов Африканского национального конгресса. Брэм и Джоэль, похоже, уже смирились с нашим решением, хотя я знал наверняка, что Брэм все же продолжал выступать за подачу нами апелляции.

Когда мы уже заканчивали наш разговор, я поинтересовался у Брэма о Молли, его жене. Едва я произнес ее имя, как Брэм резко встал, повернулся и быстро вышел из комнаты. Через несколько минут он вернулся, успокоившись, и возобновил разговор, однако на мой вопрос так и не ответил.

Вскоре после этого наша встреча закончилась. Когда майор сопровождал нас обратно в камеры, он спросил: «Мандела, тебя не удивило поведение Брэма Фишера?» Я ответил утвердительно. И тогда тюремщик сообщил мне, что Молли погибла в автомобильной катастрофе на прошлой неделе. По его словам, Брэм Фишер находился за рулем, резко повернул машину, чтобы избежать столкновения с животным на дороге, и та упала в реку. Молли утонула.

Мы были ошеломлены этой новостью. Молли была замечательной женщиной, щедрой и бескорыстной, совершенно без предрассудков. Она всегда поддерживала Брэма во всех его делах и начинаниях. Она являлась исключительной женой, коллегой и товарищем. Хуже всего было то, что Брэм уже пережил в своей жизни трагедию: его сын умер от муковисцидоза[77] в подростковом возрасте.

То, что Брэм повернулся и вышел из комнаты, когда я спросил его о Молли, было весьма свойственно ему. Он относился к числу стоиков, к числу тех людей, которые никогда не обременяют своих друзей собственной болью и различными проблемами. Как человек, чья совесть заставила его отвергнуть историческое прошлое своего народа и стать изгоем в сообществе африканеров, он проявил крайнее мужество и самопожертвование, которые трудно было переоценить. Нас с ним отличало то, что я боролся только против несправедливости, а не против своего собственного народа.

Я сказал майору, что хотел бы написать Брэму письмо с соболезнованиями, и он ответил, что я могу это сделать. Правила, регулирующие отправку нами писем, были чрезвычайно строгими. Нам разрешали писать только своим ближайшим родственникам, одно письмо объемом не более пятисот слов один раз в полгода. Поэтому я удивился и обрадовался разрешению майора. Он, однако, не выполнил своего обещания. Я написал письмо Брэму и передал его майору, но оно так и не было отправлено адресату.

Через несколько месяцев наша жизнь стала напоминать безупречно отлаженный механизм. Тюремная жизнь – это рутина: каждый день похож на предыдущий, каждая неделя – на предыдущую, так что месяцы и годы сливаются друг с другом. Все, что нарушает эту схему, чрезвычайно расстраивает тюремную администрацию, поскольку рутина – это признак хорошо управляемой тюрьмы.