Долгая дорога к свободе. Автобиография узника, ставшего президентом

Этот приказ был встречен с нашей стороны искренним возмущением. Разговоры между собой и обсуждение различных проблем были единственной вещью, которая делала нашу работу в карьере хоть как-то сносной. Мы не могли обсудить новую ситуацию по дороге в карьер, потому что нам было приказано не разговаривать, однако во время нашего обеденного перерыва руководителям АНК и других политических групп удалось тайно разработать определенный план, учитывающий новые обстоятельства.

Пока мы тайком разрабатывали этот план, появился сам майор Келлерман, который вошел к нам в сарай, где мы обедали. Это было крайне необычно, поскольку у нас в нашем скромном сарае пока еще никогда не было такого высокопоставленного посетителя. Смущенно кашлянув, он объявил, что его приказ был ошибкой и что и мы могли вернуться к практике наших разговоров в карьере, если только будем делать это тихо. Затем он, велев нам продолжать работать, развернулся на каблуках и ушел. Безусловно, мы были рады, что этот одиозный приказ был отменен, однако отнеслись к этому факту с подозрением.

В течение оставшейся части рабочего дня нас не заставляли работать слишком усердно. Кроме того, Чемодан делал все возможное, чтобы выглядеть дружелюбным, и заявил, что в качестве жеста доброй воли решил снять все выдвинутые против нас обвинения.

В тот день я обнаружил, что был переселен из камеры номер четыре, которая находилась недалеко от входа в коридор, в камеру номер 18 в самом конце коридора. Все мои вещи были свалены в эту новую камеру. Как обычно, никаких объяснений не было.

Тем не менее мы догадались, что к нам должен был поступить новый заключенный, и меня перевели, потому что тюремные власти не хотели, чтобы новый заключенный имел возможность контактировать со мной. Кроме того, было учтено то, что если бы каждый заключенный в нашей секции по очереди высказывал свои жалобы, то власти могли бы обозначить: «Время истекло!» – до того, как очередь дойдет до камеры номер 18. Мы решили, что в интересах нашего единства каждый заключенный при наличии каких-либо жалоб должен передать их в камеру номер 18, а я уже изложу их за всех вместе.

На следующее утро сразу после завтрака Чемодан сообщил нам, что в этот день мы не будем работать в карьере. Затем майор Келлерман проинформировал, что нас должна посетить госпожа Хелен Сазман, единственный представитель в парламенте от Либерально-прогрессивной партии, которая являлась реальной оппозиционной силой националистам. Менее чем через пятнадцать минут миссис Сазман (ростом пять футов и два дюйма[81]) вошла в наш коридор в сопровождении генерала Стейна, специального уполномоченного по исправительным учреждениям. Когда ее представляли каждому заключенному, она спрашивала его, имеются ли у него какие-либо жалобы. Каждый заключенный отвечал одинаково: «У меня много жалоб, но все они переданы нашему представителю Нельсону Манделе, камера которого находится в конце коридора». К ужасу генерала Стейна, миссис Сазман вскоре оказалась в моей камере. Она крепко пожала мне руку и радушно представилась.

В отличие от судей и магистратов, которым автоматически разрешался доступ в тюрьмы, члены парламента должны были для этого запрашивать специальное разрешение, и госпожа Сазман была одной из немногих (если не единственной) членов парламента, которые интересовались судьбой политических заключенных. Об острове Роббен ходило много историй, и миссис Сазман приехала, чтобы провести свое собственное расследование.

Поскольку это был первый визит миссис Сазман на остров Роббен, я решил вначале подготовить ее к этому. Но она была совершенно уверена в себе и не обращала внимания на окружающую ее обстановку. Она предложила нам немедленно приступить к делу. Генерал Стейн и представитель тюремной администрации во время нашей встречи находились рядом с нами, однако я не стеснялся в выражениях. Я рассказал ей о нашем желании улучшить свое питание, чтобы оно стало соответствовать питанию остальных заключенных, иметь более качественную одежду, располагать средствами для обучения, пользоваться правом на информацию (в качестве газет) и многое другое. Я рассказал ей также о жестокости надзирателей и, в частности, упомянул ван Ренсбурга. Я указал на то, что у него на предплечье была татуировка со свастикой. Хелен отреагировала как истинный адвокат. «Мистер Мандела, – сказала она, – мы не должны заходить слишком далеко. Ведь мы не знаем, когда она была сделана. Может быть, ее сделали его родители». Я заверил ее, что это не так.

В других обстоятельствах я бы не стал жаловаться на отдельно взятого надзирателя. В тюрьме заключенный понимает, что лучше бороться за общие принципы, чем прояснять правомерность каждого отдельного случая. Каким бы бессердечным ни был надзиратель, обычно он просто проводит общую тюремную политику. Однако ван Ренсбург был просто уникальным надзирателем по своей жестокости, и мы верили, что с его уходом нам стало бы гораздо легче.