Долги наши

Добравшись до нужного окна, Гнедой прижался к стеклу и, расплюснув нос, заглянул в палату.

Видимо, его появление было уже не первым и стало привычным. Надежда улыбнулась, помахала рукой. Голова Надежды была теперь повязана марлевой косынкой.

Гнедой ловко подтянулся к открытой форточке и забросил прямо на одеяло Надежде сверток.

— Спасибо, Гнедой.

— Ни хрена. Ну, я пошел.

Гнедой осторожно стал эвакуироваться.

Надежда развернула сверток — в нем было целое богатство: краюха хлеба, кусок колбасы, две воблы.

У окна лежала девочка-подросток лет двенадцати — видимо, тоже выздоравливающая. Она неотрывно наблюдала за тем, как Надежда разворачивала сверток.

— Половина твоя, — сказала Надежда. И это тоже, видимо, было привычно. Девчонка вскочила, подбежала. Но Надежда сама не начинала есть и девчонке ничего не давала.

Подошли санитары и стали убирать покрытый простыней труп женщины с соседней койки, той самой, что добывала сверточки из-под чужих подушек.

Надежда и девочка смотрели вслед носилкам.

И НАСТУПИЛ ДЕНЬ!..

Звенела капель. Солнце ослепляюще отражалось в лужах, в окнах домов, в окнах бегущих трамваев.

Повязанная платочком, похудевшая Надежда выходила из больницы. В ушах ее висели «цыганские» серьги. Она их, видимо, стеснялась и оттого неловко улыбалась.

Василий ждал на улице. Он бросился к Надежде, обнял левой рукой, и Надежда прижалась к нему.

— Как же ты пришел… ведь сегодня фабрику пускают…

Оказывается, и такой текст может звучать как признание в любви, если так смотреть в глаза, как смотрела Надя, если с такой радостью улыбаться.

— Боже мой, какой же я была идиоткой!

— Не смей ругать мою любимую женщину, — строго говорил Королев.

— Нет, ты подумай, подумай только! Так бы и умерла, ничего тебе не сказав.

— А я сам знал.

— Что ты знал?

— Все знал.

— И все-таки, я хочу тебе сказать, Королев, я тебя люблю, слышишь? Я тебя люблю, Королев.

— И я люблю тебя. Ты это знаешь.

— Королев…

— Что?

— Ничего. Просто хочу говорить: Королев, Вася, Василий, Королев. Ты Королев, и я тебя люблю. Какое счастье, что ты есть на свете, Королев. Дура, дура, дура я. Дура, набитая дура. А ты Королев, и я тебя люблю. Ты, может быть, возражаешь?

— Нет, я не возражаю. Я согласен. Люби меня, я согласен.

— Ничего, что я серьги надела?

— Не «ничего», а прекрасно.

— Это я для тебя. Сейчас сниму, а то увидят — засмеют — комсомолка с серьгами… правда, исключат еще чего доброго…

Они пошли по улице, и все, что видели вокруг, было прекрасно.

Прекрасна была бойкая извозчичья лошадка, заехавшая, испугавшись автомобиля, на тротуар.

Прекрасны были деревенские ходоки, недоуменно оглядывающие городские дома и вывески.

Прекрасен был слон, настоящий слон, шлепающий по весенним лужам. И плакаты на боках слона, кричащие о новом цирковом представлении, тоже были прекрасны.

И собачонка, истинная Моська, лающая на слона, и мальчишки, пускающие извечный кораблик по синим лужам, отражающим небо, и старенькая бабуся, что сурово грозила забравшимся на дерево мальчишкам, и тележечник, въехавший с размаху в лужу и обдавший водой важную даму… Все было прекрасно в этот прекрасный день.

— Все равно, Королев, ты меня разлюбишь… Вот смотри…

Надя остановилась и, сдернув с головы платочек, улыбнулась. У нее были только чуть-чуть отросшие, коротенькие волосы, как у стриженного недавно мальчишки.

На взгляд автора, она была прекрасна.

И на взгляд Василия — тоже.

— Ты самая красивая на свете, — сказал он, — ты похожа на ангела, честное слово!

— Ты не марксист, Королев, а идеалист, что ты только мелешь! Какие ангелы! — смеялась она. — Ты не марксист!

Они подошли между тем к Прохоровскому особняку. За оградой и в самом доме теперь бегали, кричали, смеялись дети, и крик их разносился по всему саду, по всей улице.

Вдруг из дверей, как рой пчел из улья, вылетела стая детворы.

Звон их голосков, хохот, оклики нянечек, крики взлетевшей стаи птиц, напуганной этим буйным нашествием детворы, — все слилось в радостный весенний гомон.

— Твои… — сказал Василий.

— Наши, — ответила она, — особняк мы вместе реквизировали.

Мужеподобная женщина — Глафира Ивановна, заметив Надежду, бросилась к ней.

— Наденька! Родная! Слава тебе, господи! Воскресла! Воскресла наша Надечка! Пойдем, принимай дом, посмотришь, что сделали…

Но Надежда, расцеловавшись с ней, сказала:

— После, Глафира Ивановна, я сейчас на фабрику. Ведь пускают ее сегодня. Праздник какой…

И вот снова шли Надежда и Василий — веселые, счастливые, то и дело переглядывались.

Шли и вдруг, завернув за угол, остановились.

Перед ними была Трехгорка.

Надежда стояла и смотрела, как в ворота фабрики въезжали грузовики, как шла смена, входили в проходную рабочие…

Потом Надежда подняла голову и увидала, что из труб Трехгорки поднимается дым.

И тогда она заплакала.

Василий не тревожил ее.

Вытирая глаза кончиком платка, Надежда сказала:

— Посмотрела бы мама…

Они пошли дальше.

— Когда же кончится эта война проклятая, когда они нас оставят в покое…

Надежда стояла в цеху, среди других ткачих.