Долги наши

— Чьи — «наши»? Мои враги там — в Москве! Мои враги те, кто уничтожил Россию, уничтожил цвет нации, русскую культуру, государство, кто выгнал нас на чужбину, кто отнял у нас все — землю, звание, имущество, родину… Я ненавижу немцев — ты знаешь, но пусть немцы, пусть фашисты — кто угодно…

— Они не люди! — вскрикивает Софья. — Они залили кровью нашу родину! И их все равно выгонят — ты же слышал про Паулюса…

— Чепуха. Гитлер завоевал всю Европу. Но я не думаю, что этот идиот вечен. И когда они будут уходить — там должны быть мы, а не большевики.

— Папа, опомнись, умоляю тебя…

— Ничего не простил, ничего не забыл. Месть? А почему бы не месть? Это вы, господа большевики, показали миру, что можно мстить целому классу, не разбирая правых и виноватых.

— Но ты же русский!

— Именно… Постой, постой… Ты говоришь слова этих… Не может быть… посмотри мне в глаза… Соня, девочка моя… Я ошибаюсь, правда? Ну, ответь…

— Ты ошибаешься.

— Когда же это случилось?

— Ничего не случилось. Ничего. Но как ты можешь!.. Я ненавижу громкие слова, но, папа, наша родина истекает кровью и Франция, которая нас приютила, растоптана врагами…

— Немцы убьют тебя! Девочка моя, что ты натворила!

— Даже Деникин объявил себя на стороне родины, князь Оболенский просился в Красную Армию… Какие счеты, когда фашисты уничтожают русский народ!..

— Боже, как я был слеп… Упустил… упустил, подумать только…

Звонок.

— Как же не вовремя… — с досадой говорит генерал.

Софья открывает дверь. Важный сановник и камергер входят в переднюю. На этот раз оба в штатском.

— Мое почтение, Софья Александровна. Если не прогоните, принимайте гостей.

— Милости прошу, — говорит генерал, появляясь в передней.

Гости снимают зимние пальто, шарфы, входят в гостиную.

К а м е р г е р. Редкость в нынешнем неуютном Париже мирный семейный очаг.

В а ж н ы й  с а н о в н и к. Да… редеет наш русский Париж… Ночью, знаете, не спится, и мысль все возвращается к этой октябрьской катастрофе… Кто же, думаю, виновник революции? Откуда начало? И знаете, кто начал? Гоголь, господа. Николай Васильевич Гоголь, и никто иной.

С о ф ь я. Пожалуйте, господа, чай на столе.

К а м е р г е р. С наслаждением…

Все переходят в столовую, усаживаются за стол.

Г е н е р а л. Почему же Гоголь?

В а ж н ы й  с а н о в н и к. А «Мертвые души»? Вывел мерзкий пасквиль на российских помещиков… А наши имения были единственными очагами культуры в темном мужицком море…

К а м е р г е р. Вы слышали, господа, ужасную новость? Об отце Серафиме? Признаться, я было не поверил сначала…

Г е н е р а л. Прошу, угощайтесь.

С о ф ь я. Что же с отцом Серафимом?

К а м е р г е р. Вчера, во время воскресной службы, взял да и провозгласил за победоносное русское воинство… Представляете?

С о ф ь я. Но, может быть, он имел в виду…

В а ж н ы й  с а н о в н и к. Кого? Какое еще существует русское воинство, кроме совдепской Красной Армии? Немцы ему не спустят, нет… Не те мальчики…

К а м е р г е р. А я, знаете, со злорадством одежу за успехами немцев в Совдепии. Они продвигаются, а я думаю — так вам и надо. Киев, Харьков, Минск, Ростов… Так их, так… Вышли к Волге? Чудесно. Дальше, дальше… Забирайте Питер, Москву… Я хочу, чтобы эту проклятую страну навсегда убрали с географической карты…

Софья резко встает:

— Положение хозяйки не позволяет мне сказать то, что я хочу сказать…

Г е н е р а л. Соня…

С о ф ь я. Во всяком случае, я прошу прекратить эти чудовищные речи.

Г е н е р а л. Но это мой дом!

С о ф ь я. Это русский дом!

К а м е р г е р. Хотите указать на дверь… Договаривайте…

Г е н е р а л. Господа, прошу вас…

К а м е р г е р (дрожа от оскорбления, негодования). Я удаляюсь. (Сановнику.) Надеюсь, и вы…

Г е н е р а л. Но, господа, здесь я хозяин…

К а м е р г е р. Благодарю за гостеприимство.

Он пропускает сановника.

Г е н е р а л. Какой позор! Я готов сам уйти из своего дома!

Камергер выходит, хлопнув дверью. Зайчик лает ему вслед.

Г е н е р а л. Ну… теперь уж никаких колебаний. Собирайся. В субботу едем. Где чемодан?

С о ф ь я. Этого не будет.

Генерал хочет пройти во внутреннюю дверь. Софья загораживает путь.

— Пусти, как ты смеешь!

— Не пущу. Пиши, что болен, что стар, пиши, что хочешь, но отказывайся…

Застонав вдруг, схватившись за голову, генерал опускается на стул.

— Враги… враги…

Зайчик растерянно смотрит то на одного, то на другого.

Изображение вдруг расплывается, слышен глухой удар.

Кабинет гестапо. Ночь. В комнате горит электрический свет. Софья лежит на полу, потеряв сознание.

Солдат, сидящий в кресле у стола, откладывает газету, неторопливо встает, берет графин и, опрокинув его, выливает воду на лицо Софье.

Дрогнули веки, открылись.

— Встать, встать!..

Солдат грубо хватает Софью за плечи, поднимает, ставит к стене.

Софья медленно обводит глазами комнату, как бы впервые увидев ее. Здесь была некогда гостиница, гостиничный номер. На стене выцветшее пятно — место, где висела картина. Кресла тоже тут, видимо, остались от прежней жизни. А вот огромный стальной сейф, письменный стол. За столом развалился в кресле все тот же солдат. Окно… раскрытое окно… Огни Парижа, ночное небо.