Долгое дело

Рябинин вдруг поймал себя на странных усилиях — он подсознательно перебирал годы своей жизни, что-то там выискивая. И начал с детства, с юности. Он оттолкнул эти глупые поиски, но они продолжались помимо его воли. Что это? Не ударился ли он затылком об пол?

Машина с синим огоньком на крыше бежала по проспекту, а Рябинин сутяжно копался в своей биографии.

Второклассником он выкопал на колхозном поле кустов десять картошки украл. Но это с голоду, из-за войны. Однажды разорил гнездо какой-то стонущей над головой птицы. Но это мелочь. Поймал сбежавшего у соседки кролика и не вернул. Но кролик и у него сбежал. Однажды видел на улице, как били человека, и не вступился. Не успел — вступились другие. В восемнадцать лет осудил отца за неуживчивость и плохой характер. Но за эту отцову обиду он вроде бы расплачивается до сих пор — его тоже считают человеком с плохим характером. Лиду обижал. Но ведь сам-то мучился не меньше…

Отыскал, болезненная память отыскала. Одно из первых уголовных дел. Кажется, третье. Не имея опыта, введенный в заблуждение показаниями дуры, он привлек к уголовной ответственности студента техникума. Якобы тот ударил женщину… Потом все стало на свое место, но это потом. А тогда семнадцатилетний студент даже заплакал. И за эти слезы Рябинину ничего не было — ни выговора, ни вызова к начальству.

Он вздохнул свободнее, тут же удивившись этой свободе. Пришло облегчение. С чего же? Ненасытное чувство справедливости… Ненасытное чувство справедливости согласилось зачесть магазинный удар как расплату за слезы студента. Обида уходила. Пусть зачтется…

Рябинин обессиленно распахнул дверь и втиснулся с мешками в переднюю.

— Боже, что с тобой? — ахнула Лида, прижимая руки к груди.

— А что со мной?

— На тебе лица нет…

— Что же вместо? — попытался он улыбнуться, сразу остановленный болью в нижней челюсти.

— Ты заболел?

— Лида, я упал…

Рассматривая стены передней, он рассказал, как зацепился за какую-то трубу и загремел по асфальту вместе со всеми мешками. Лида застонала и принялась бегать по квартире, делать примочку на челюсть, ощупывать его лицо, разбирать мешки, причитать и задавать бесконечные вопросы:

— Очки целы?

— Вроде бы.

— Сережа, ну почему ты так невнимателен?

— Засмотрелся на витрины.

— Сережа, сыр расплющен, как трактором.

— Неважно, он все равно был без дырочек.

— Сережа, почему вместо двух банок зеленого горошка ты купил четыре банки фасоли?

— Разве?

— Сережа, а это что?

Отстраненно, как выковырнутую из земли мину, Лида держала алюминиевый бидон. Тот, старушкин.

— Бидончик.

— Откуда он?

— Нашел, — нашелся Рябинин.

— И не отдал?

— Кому? А в хозяйстве пригодится.

— Сережа, я тебя не узнаю…

Лида хотела сказать, почему не узнает, но ее взгляд пал на белый комок в рюкзаке.

— Какая-то бумага…

— Ну почему «какая-то»? — начал он раздражаться ее дотошностью. Оберточная, в которую продавцы заворачивают колбасу.

— Сережа, я не знала, что колбасу теперь заворачивают в милицейские протоколы.

Из дневника следователя. Я все чаще прощаю. Почему? Потому что одному я в свое время простил по мягкости характера, второго пожалел, третьему не сумел отомстить… Вот и думаю: почему я должен мстить новому обидчику, когда столько ходит неотмщенных?

А теперь, когда я понял, что смысл жизни сводится к человеческим отношениям, сводится к жизни для людей, слово «месть» мне кажется глупым, смешным, каким-то средневековым. Я вот думаю о другом…

Допустим, знакомый человек, сосед, приятель, родственник, сослуживец тебя оскорбил или сделал пакость. Да, можно злиться, мстить, затаить злобу… А если представить, что этот человек умер? Нет его больше и никогда не будет. Он больше никогда не оскорбит, не обругает, и ты его больше никогда не увидишь. Никогда! Я не знаю, какое возникнет чувство к этому обидчику… Нет, знаю — жалость. И эта жалость потрясет обидчика сильнее, чем любая месть и злоба.