Долгое дело

Добровольная исповедь. Как вы заметили, я люблю энергию и расторопность. Но не до такой степени. Мне кажется, что теперешняя жизнь как-то лошадеет. Народ по улице идет табуном. Машины едут табуном. Молодые люди не смеются, а ржут. По вечерам я слышу под окном «И-го-го!». Над головой всю ночь кто-то бьет копытом в потолок. Женщины одеваются в шкуры с шерстью и ходят, как гнедые да каурые, — я имею в виду дубленки; это вместо благородных-то мехов, вместо соболей и песцов. Дворничиха, увидев меня, фыркает по-лошадиному. Соседка говорит мне что-то вроде «тпрру». Заведующий санэпидстанции, завидев меня прядет ушами. А мне всем им хочется сказать: «Но-но, не балуй!»

Зашла вечером в молодежное заведение — что-то среднее между рестораном и лекторием. Короче, дискотека. Танцуют не парами, а скачут табуном посреди зада, как хорошая конница. Мороженое едят стоя, по-лошадиному. Рюмочку ликера пришлось выпить стоя, по-лошадиному. А знаете, как называется затейник, который командует танцами? Диск-жокей. Но никакой лошади у него нет. Знаете, как он обиделся, когда я, позабыв эту должность, назвала его кучером…

Лошадеет жизнь, лошадеет. А может быть, не жизнь лошадеет, а я старею? Может, кобылка уморилась?

За высоким парнем в голубой куртке следить было легко. Он сел в трамвай, проехал четыре остановки, купил в ларечке сигареты и пошел головой вперед, словно взламывал лбом невидимые стены. Через несколько домов парень свернул под арку, в центр квартала, где особняком стояло невысокое здание.

Леденцов прибавил шагу и у опавших липок нагнал его:

— Друг, закурить не найдется?

Парень глянул сверху вниз на горевший чуб, на зеленый плащ, на болотные брюки, на лягушачий галстук, на ботинки цвета опревшего сена. Усмехнувшись, он протянул сигарету из распечатанной пачки и полез в карман за спичками. Леденцов сигарету взял, но от огня отказался:

— Спасибо, не курю.

— Как не куришь? — опешил парень, приостанавливаясь.

— Одна капля никотина убивает коня…

— Зачем же просил закурить?

— Вроде как бы с подходцем. А вообще-то мне нужно узнать, как пройти на улицу Ветеранов.

— Иди прямо… — начал объяснять парень и пошел сам громадным шагом, не сомневаясь, что рыжий отстанет, затерявшись меж липок.

— Да нет, не прямо, — перебил Леденцов, — лучше повернуть назад.

— Можно и назад. Выйдешь на проспект и садись на автобус, на «полтинник»…

— Лучше на девятнадцатый троллейбус.

— Можно и на девятнадцатый. А зачем тогда спрашиваешь? — Теперь парень остановился, разглядывая Леденцова.

— Вижу, идет знакомый, а не признается.

— Кто знакомый?

— Да ты.

— Я твой знакомый?

— Забыл, что ли? — нежно улыбнулся Леденцов.

— Чего забыл?

— Мы ж с тобой ходили в один детский садик…

— Какой детский садик?

— Назывался «Красная шапочка», а напротив было ПТУ «Серый волк».

— Ты забулдон, что ли? — спросил парень и звонко плюнул на асфальт, как выплюнул монету.

Леденцов вежливо высморкался:

— Не забулдон, но, если угостишь, рюмку-вторую приму.

— Катись-ка своим путем, псих неучтенный…

Парень рубанул ладонью воздух, как отогнал надоедливую осу, и зашагал к дому.

— Почему псих? — обиделся Леденцов, приноравливаясь к его длинноходному шагу. — Это еще надо посмотреть, кто из нас псих…

— Может, посмотришь? — Парень резко обернулся, и Леденцов чуть не поджег его грудь своим огненным чубом.

— Посмотрю. Скажи: чем отличается отец брата от брата отца? Отвечать быстро!

— Послушай ты, выкидыш! Если я тебя опять увижу за своим плечом, то из зеленого ты станешь синим. Понял?

— Но мне больше идет зеленое…

Сильный толчок в грудь отбросил Леденцова к дереву, и он упал бы, не схватись за темный мерзнувший ствол липы. Устояв, он тут же догнал своего нового знакомого и, опять приноровившись к чужому шагу, восхищенно заметил:

— Ты ходишь, как ублюдок… То есть, я хотел сказать, как верблюд.