Дом для бродяги

Рывок сквозь сыпучую, неподатливую тьму. Острая боль в распахнутых глазах, проблеск света… холод настигает, насаживает на крюк боли, тащит вглубь, в ледяное ничто. И последняя мысль: это сон? Это должен быть сон, в яви подобное невозможно.

Жидкая грязь чавкает, и кажется: она чудище, и она сжимает пасть, глотает тебя целиком. Снова надо бороться: ползти, извиваться, упрямо надеясь выбраться из жутчайшего места, где нельзя дышать. Удар. Вспышка боли… тьма. Если это сон, как пробудиться?

Холод и сырость. Умеренный холод и приятная сырость. Сквозь них ловко скользить. Прежние попытки научили быть терпеливым и упорным. А еще – не раскрывать глаза раньше срока, не дышать, пока нет воздуха, не паниковать, хотя это почти немыслимо… Сон или явь – не важно. Надо преодолеть все это, чтобы жить. И вот удача: голова поднимается над… да, именно над водой. Первый вздох. Глаза распахиваются – первый взгляд!

Черная вода качает многоцветные волны.

Белые птицы плывут над миром, их отражения скользят в озерном закате. Осень – время перелетных душ… Отчего-то не страшно и не странно голым выбраться на берег. Встать в рост, дать ветру обнять кожу…

Это незнакомая явь, в ней для тебя нет имени и прошлого. И, кажется, попасть сюда трудно, кто-то или что-то мешает. Надо спешить, раз повезло. Выяснять: что за место, насколько оно безопасно? Хорошо, что лес! Душа любит лес, рассудок знает его звуки и запахи. Читает следы – звериные и человечьи. Благодать. Каждый шаг помогает телу окрепнуть и вселяет в душу надежду.

Ночь подкрадывается ближе. Хорошо. В сумерках проще добыть одежду, не лучшую, но пока сгодится и такая. Ноги обмотаны тряпками и сунуты в самодельные лапти. Вряд ли тут принято ходить босиком, тем более осенью. И – надо идти. Как можно дальше и скорее. Спина мерзнет. Кто-то заметил появление чужака. Кто-то, для кого ты – дичь.

А вот и дорога. Гудит, катит людские волны. Даже в плотных сумерках переполнена, вроде реки в половодье. Никто не замечает нищего у обочины. Можно сидеть, изучать людей и привыкать, вживаться. Говор знакомый, но уж точно не родной. И местность… то же самое. Словно бывал тут, но лишь проездом.

Что делать? Куда идти? В лес! Он всегда к тебе добр – лес.

Стоило шагнуть во влажный туман опушки – и ночь обняла за плечи, укутала с головой в меховой мрак. Скользить сквозь него – приятно. Паутинка трогает лицо и рвется, она – тайна, чужая и хрупкая. Но ее разрушение не причиняет вреда ни тебе, ни лесу. Скорее уж роднит.

Лес полон троп, созданных копытами и мягкими лапами. Неведомых людям – но понятных тебе даже в густой ночи, пронизанной остистым ворсом листвы, заполненной подпухом тумана. Скользи, гладь тьму, принимай всей кожей ее узор черного по черному… и улыбайся. Пусть ноги несут невесть куда, а память пуста, как слепые глазницы озера без единой искорки звезд. Быть живым – замечательно.

Преграда возникла неожиданно. Весь опыт подсказывал: путь свободен до дальней опушки, рядом нет людей и жилья. И вдруг – вот оно, то, чего нет. Шиповник в два человечьих роста. Чугунная ограда, сад за ней. Калитка… приоткрыта.

Он скользнул в щель, принюхался.

– Проходи, как раз поспел ягодный отвар, – предложил голос из садовой тьмы. Не такой, как лесная – более теплой, пропитанной цветочной пыльцой.

– Благодарю.

Он выговорил первое слово в жизни. Нет, пожалуй: в этой жизни. Он не дитя и понимает, так в мир не приходят… люди. Те рождаются, растут и долго-долго готовятся сказать первое свое слово.

Обдумывая свою способность к речи и знание языков, он крался сквозь сад. Огонек приближался – искристый и трепетный. Чуть потрескивал, словно свет трогал мех тьмы и подпаливал его кончики, заставляя вспыхивать синим и серебряным.

Свеча стояла на круглом столике. Отражалась в начищенном серебре пузатого чайника, в полупрозрачном костяном фарфоре крохотных чашечек – тонких и белых, как цветки ландыша. Дальнюю чашечку бережно обняла узкая ладонь… Он проследил руку, плечо – и заглянул в лицо хозяйки сада. Пожилой и таинственной, как паутинка во тьме.

– Присаживайся, – женщина ободряюще улыбнулась, взглядом указала на плетеное кресло напротив своего. – Я редко принимаю гостей и еще реже прошу об одолжениях. Но случай особенный. Так что – моя помощь в обмен на твою. Надобно проводить меня и поберечь. Не стану лгать, дело опасное. Тебя могут и убить. В этой жизни. В новую придётся пробираться без помощи. А ведь я позвала тебя и придержала дверь, заметил?

Он неуверенно кивнул. Помолчал, обдумывая услышанное.

– Проводить и поберечь. Кажется, это я умею, – решил он. – Вот только… я совсем пуст. Даже имени своего не знаю.

– Смелый мальчик, – похвалила женщина. – Редко кто признает главный страх сразу и прямо. Что ж… вот тебе ответы. После разберешь, какие к чему подходят. Я – мара. Мой дар отчасти схож с даром жив, но их сила там, в мире людей, а моя тут, у границы яви. Я давно поняла свой дар и уже привыкла быть… такой. Мары ходят по краю, как кошки по ограде. Смотрят в жизнь и смерть словно со стороны. Подобный взгляд требует силы воли и смирения. Что ж… Ты хорошо слушаешь. Что дальше? Я мара, а ты – выползок.

– Я опасался чего-то такого, – кивнул он.

– Думаю, ты впервые смог пробиться в мир. Привыкай. Думаю, в твоем случае воля важнее смирения. Люди боятся того, что не умеют понять. Топчут неведомое, как сорняк. Но ты уж разгибайся и не помни зла.

– Попробую.

– Все выползки рано или поздно принимаются воображать глупости о переселении душ людских. Память к вам приходит и травит болью. Как мара скажу, – женщина наполнила чашечку и жестом пригласила отхлебнуть. Отвар был горьковатый и утолял жажду. – Не ищи ни прошлогоднего снега, ни прошлогодней травы. Тела, память, обещания, долги – они снег и трава, листья и цветы. Они остаются в своем годовом круге. В новую весну жизни вступает лишь душа. Может, она корень древесный или семечко, готовое снова прорасти? Той же породы, что год назад – и все же новое.

– А я?

– А ты… – женщина снова наполнила чашечку. – Пей. Обычно люди принимают удел травы и снега. Конечно, ропщут. Слабые не устают жаловаться, они вроде осиновой листвы – несмолкаемы. Сильные сопротивляются тихо, но так, что камни превращаются в пыль. Единицам удается переупрямить бытие. Они делаются не травой или листвой, а чем-то иным. Может, вроде можжевельника? Зимою и летом лезут по склону, желая заглянуть за перевал, в незнакомую долину. Или им важно крепить сам склон корнями? Думаю, задачи бывают разными.

– А…