Дом, где тебя ждут

Когда в окнах захлопали форточки и соседи выбежали на улицу, пани Тереза всем телом обвисла на почтальоне пане Мареке, делая вид, что сейчас упадет в обморок.

* * *

– Федор Федорович! – вихрем проносясь по длинному больничному коридору, медсестра Лена почти кричала. – Федор Федорович, товарищ полковник! Нам опять привезли Никольского! Завтра собирались выписать, а сегодня опять!

Обеими руками Лена толкнула дверь ординаторской:

– Скорее, он в тяжелом состоянии, вся спина в крови!

Полковник медицинской службы Орлов как раз собирался попить чаю и держал в руке толстый ломоть хлеба с куском американской консервированной колбасы из жестяной банки. Американские консервы в войсках иронично припечатывали названием «второй фронт». От Лениного крика Орлов вздрогнул, и колбаса с глухим шлепком упала на пол.

– Федор Федорович!

– Иду, – с сожалением кинув на колбасу прощальный взгляд, полковник рванул вперед свои сто двадцать килограммов с быстротой, достойной значка ГТО.

Еще не успев осмотреть раненого – а в том, что Никольский ранен, доктор не сомневался, – он успел отдать приказание готовить операционную и вызвать операционную сестру.

– Чехи привезли, товарищ полковник, лопочут непонятно что, руками машут, а Никольский вот-вот умрет, – тараторила Лена, и от ее трескотни у Орлова заломило в висках.

Около приемного покоя он повернулся:

– Замолчи, Елена, иди, зови санитаров.

– Так они там, товарищ полковник, я их сразу вызвала!

Осмотр Никольского занял несколько минут. С сожалением взглянув на заострившийся профиль раненого и его смертельную бледность, Орлов бросил:

– Ножевое. Срочно на операцию, – он зыркнул глазами на присмиревшую Лену: – Что стоишь? Готовь переливание крови, первая группа, резус положительный, – поправив сползшую на ухо шапочку, он буркнул себе под нос: – Если мы его вытащим, это будет чудо.

Оперируя, полковник Орлов не позволял себе отвлекаться на посторонние мысли о том, что у Никольского такая же светлая улыбка, какая была у Миши, его сына, убитого под Сталинградом. Сейчас Мише, как и Никольскому, было бы тридцать пять – еще жить и жить, любить жену, растить детей, утром ходить на работу, а вечером возвращаться домой и знать, что ты заслужил видеть над страной мирное небо.

Несколько раз полковнику казалось, что пульс Никольского вот-вот остановится, и тогда его губы непроизвольно начинали просить:

– Держись, парень, не сдавайся, гони от себя бабу с косой, не подпускай близко, помолись, что ли, если умеешь.

Когда Орлов сделал последний стежок, он вышел в бокс операционной и сел, бессильно опершись локтями о колени. Руки дрожали.

– Лена, дай нашатырь.

– Никольскому, товарищ полковник? – в Ленином голосе сквозило безмерное удивление.

– Не ему, а мне.

Орлов медленно прикрыл глаза и стал падать от перенапряжения набок.

Париж, 1945 год

Поезд еще не выехал за пределы Франции, а у пассажиров уже трижды проверили документы.

Когда полиция пришла в первый раз, Таня испугалась, что сейчас не хватит какой-нибудь бумаги и ее высадят с поезда. Тогда Прага отложится на несколько дней, а за это время Юра может уехать обратно в Россию.

Глядя, как внимательно полицейский читает ее бумаги, она коротко взмолилась про себя: «Господи, сделай что-нибудь, чтобы Юра меня дождался».

Наверное, она нервничала так явно, что пожилой полицейский в помятой форме дружески похлопал ее по руке:

– Все будет хорошо, мадам, главное, война закончилась.

– Да-да, конечно.

Таня поспешно убрала в портмоне несколько разрешений, извещавших о том, что она является представителем известной американской фирмы, имеющей офис в Праге. Документы сделал Алексей, и он же достал билеты на поезд, который сейчас ходил раз в неделю.

С убитым видом он поднес ее саквояж до самого купе.

– Таня, ответь, только честно, у меня нет шансов?

Она легко прикоснулась губами к его щеке, как поцеловала бы больного ребенка:

– Прости, Алеша, и прощай.

Она чувствовала себя обманщицей, но осадок стыда и горечи почти сразу же сменился нетерпеливей тревогой, едва поезд двинулся от платформы. Провожающие махали платками, кто-то вытирал слезы, юная девушка совала в окно к молодому человеку букетик фиалок.

Сначала поезд шел по территории Франции, и Таня почти не смотрела в окно, думая о том, как она будет разыскивать Юру. Он писал, что его госпиталь находится в Вышеграде. Она откинула голову на сиденье и попыталась вспомнить свой мимолетный визит в Прагу перед самой войной. Тогда была осень, и рыжие крыши домов сливались с оранжевой листвой деревьев, чуть подкрашенной запоздалой зеленью.

Странным образом запомнился не сам город, хотя он был восхитительно красив, а тончайшие вафельные круги чешской выпечки с разными прослойками. Кажется, они называются «облатки».

Сосед напротив – сумрачный военный – читал газету. Несколько раз заглянул проводник, чтобы предложить чаю. Таня отказалась, потому что ни пить, ни есть совершенно не хотелось.

«Юра, Юра, Юра», – выстукивали колеса поезда по стыкам железных рельс. На душе было светло и страшно.