Дом на Уотч-Хилл

— Сколько людей живёт в Дивинити? — спросила я своего водителя, Эвандера Грэхема, дородного седого мужчину шестидесяти с небольшим, пока смотрела в окно седана на мелькавший мимо ландшафт.

— Около двадцати пяти тысяч.

Темноволосая голова Келлана между моих бёдер. Вызов, полыхающий в его глазах, пока я сжимала его волосы в кулаках и выгибалась под ним, кончая.

Непрошеный образ заставил румянец прилить к моей коже, которая до сих пор хранила его запах, пряный и пьянящий. На душ не было времени. Мне нужно было как можно скорее помыться, чтобы смыть все воспоминания об этом мужчине. Прошлая ночь, а также внушительный кусок дня, были просто одноразовым сексом, который ничем не отличался от остальных, никогда не повторится, никогда больше не всплывёт в памяти: одно из множества моих нерушимых правил — никогда не спать с одним и тем же любовником дважды. Мне и не хотелось никогда. До сего момента.

Двадцать пять тысяч — это примерно на десять тысяч больше, чем Франкфорт, ближе по размеру к Браунсбургу, где я закончила старшие классы. Это комфортный размер для города, достаточно крупный, чтобы предлагать удобства, достаточно маленький, чтобы ощущаться уютным и простым в навигации.

— Все друг друга знают, не так ли?

— По сути, да. В Дивинити много истории. Город был основан под конец 1600-х, и мы состоим из дюжин семей, который отслеживают свои корни до тех ранних поселенцев. Люди гордятся нашим городом, усердно трудятся, чтобы поддерживать его в хорошем состоянии. Всё начиналось как планируемое поселение, оставалось небольшим до конца 1800-х. Много вычурных домов в стиле королевы Анны, некоторые в колониальном и довоенном стилях. Улицы самые красивые из всех, что я видел. Практически никакого загрязнения. По моему мнению, это лучший город для жизни во всей этой проклятой стране. Однако мы этот факт не рекламируем. Стоит городам привлечь внимание, они начинают приманивать неправильных людей. Преступности как таковой нет, работы полно, хотя некоторые открывают офисы в Новом Орлеане. По большей части мы держимся особняком.

Звучало слишком хорошо, чтобы быть правдой. Все города, вне зависимости от их размера, имели тёмные стороны: наркотики, бездомность, расизм, экономическое неравенство, религиозная нетерпимость. Хотя в более юном возрасте я ненавидела, что меня постоянно срывали с места, раз за разом разлучали с новыми друзьями, моё чувство потери смягчалось бескрайними открытиями новых городов и людей. Я получила не лучшее образование, но из нашего кочевого образа жизни я почерпнула стойкость, любопытство и непредвзятое отношение к всему. Когда мама позволила нам два года прожить в Браунсбурге, я была в восторге, особенно потому, что знала — мама по каким-то немыслимым причинам не любила Эсте так же, как Далия Хантер не любила меня. Они едва терпели нашу дружбу, а друг друга вообще не терпели, отказывались оставаться в одном помещении. Чёрт, да они не согласились бы делить даже один квартал города, что заставляло меня и Эсте лишь усерднее оберегать нашу дружбу.

Эсте и я стали неразлучны с того момента, как познакомились в четвёртом классе, где я снова оказалась новенькой, и мы обе были чужачками. Я потому, что вечно переезжала, часто в спешке и глубокой ночью, а Эсте потому, что она была гениальной, свирепой и (в городке, где население на 95 % состояло из белых людей с рабочими профессиями) родом из межрасовой зажиточной семьи, что выделялось и в начальных, и в старших классах. Я до сих пор помню, во что была одета в день нашего знакомства, когда сидела одна в столовой, ковыряла масляный корн-дог и картошку фри на оранжевом пластиковом подносе: джинсы, которые стали мне коротки, так что мама пришила снизу полоски цветастой наволочки; выцветшая розовая футболка, у которой были всего лишь крохотные дырочки у подола. Я просто выглядела именно такой, какими мы были: бедной. Но не Эсте. У её семьи имелись деньги, причём много, и это ещё сильнее делало её отбросом в школе.

Сердито осмотрев столовую, что заставило детей пригнуть головы, избегая её испепеляющего взгляда, девятилетняя Эсте важно зашагала к моему столику, поставила свой поднос, одарила меня улыбкой столь же тёплой, сколь ледяным был её зеленовато-голубой взгляд, и сказала: «Я Эсте Хантер. Однажды я буду известной художницей, и все узнают моё имя. Похоже, у тебя достаточно большие яйца, чтобы дружить со мной. Так?»

У меня не было шансов. Всего девять лет, а сказала «яйца» так, будто она владела этим словом. Эсте всё делала так, будто владела этим. В тот день с моих губ не слетело «Зо как слово но». Эсте и тогда, и всегда обладала возможностью взрывать мои бесчисленные барьеры.