Дом Одиссея

Мальчишка, которого прислали сюда из доков, – будущий спартанский воин. Его избивали, пинали ногами, резали, проклинали, травили собаками, бросали умирать с голоду на склоне горы, и, пережив все это, он знает, что, лишь вытерпев боль и страдания, мужчина становится мужчиной. Покориться бедствию – трусость и слабость, и потому бежит он, босоногий, с ожогами на спине и пеплом в горле, к дворцовым воротам, запертым изнутри, и кричит:

– Пожар, пожар!

Лефтерий отрывается от изучения внутренностей дворца на время, достаточное, чтобы оценить, что творится снаружи, и тут действительно видит свирепствующее всепоглощающее пламя. Внизу, в доках, два спартанских корабля, пришвартованных в гавани, уже полностью объяты огнем, а третий лишь начинает гореть. На причалах люди суетятся, бегают, набирают воду в горшки, чтобы потушить пламя, но для первых двух кораблей уже слишком поздно, и все усилия направляются на то, чтобы как следует намочить третье, еще только тлеющее, судно, прежде чем оно вспыхнет. Пламя пятнает стены города красным, лижет скалы бухты, заставляет море сверкать алым зеркалом, но легкий ветерок уносит искры в воду, подальше от земли. Я раздумываю, не добавить ли своего мягкого дыхания к его дуновению, чтобы надежнее защитить бухту, но нет. Зачем привлекать излишнее внимание, если все и так идет хорошо?

Лефтерий – ветеран Трои. Он помнит, как троянцы сожгли греческие корабли, и ту кровавую ночь, что едва не сломила армию Агамемнона, заставив взрослых мужчин рыдать над ранами моря. Именно поэтому его следующее решение может показаться слишком поспешным, ведь с воспоминаниями о пламени за спиной и дыме, застилающем взгляд, он поворачивается к своим людям и командует:

– Открыть ворота, вы, олухи! Вперед, к кораблям!

Те повинуются, хоть приказ и отдан до того, как новость достигает пиршественного зала, где собрались царственные особы: пожар, пожар!

Тут же вскакивает Лаэрт, требуя ответа: где, где, что горит?

Все это здорово и очень впечатляюще, этакая царственная тревога в голосе старика, и она звучит достаточно громко и отчетливо, чтобы Менелай не сразу зашевелился. Пожары случаются, а он далеко от дома и уверен, что его-то это особо не коснется.

Корабли – следует ответ! В гавани пылают корабли!

Тут Менелай вскакивает, словно животное, которое внезапно понимает, что жуки, впившиеся в его шкуру, заживо пьют из него кровь.

– Собрать людей! Охранять покои Ореста. Вы! – он тычет пальцем в двух своих стражей. – Следите за царицей!

– Я отправлюсь с тобой в доки, – заявляет Лаэрт.

– Мне не нужен какой-то старый хрыч! – ревет Менелай и тут же, спохватившись, пытается проглотить слова, которые только что швырнул в лицо отцу Одиссея, бормочет что-то вроде извинения. Лаэрт с улыбкой отмахивается, он слыхал и похуже, но, если кто-то считает, что пара ругательств помешает ему пойти с Менелаем, его ждет большой сюрприз.

– Я тоже должна пойти, – заявляет Пенелопа, поднимаясь со своего кресла. – Позаботиться о людях моего мужа.

– Нет! – отрезает Менелай. – Твой отец присмотрит за Итакой. А ты останешься в безопасности, во дворце.

Она медленно опускается назад в кресло, коротко кивнув. Елена наклоняется к ней, ободряюще пожимая руку.

– Я уверена: с ними все будет в порядке, – шепчет она. – Мой муж такой храбрый.

Пенелопа не отвечает, глядя, как Менелай с Лаэртом вылетают из зала.

Хаос и спешка, спешка и хаос!

Спартанцы бегут из дворца к гавани – быстрее, тащите еще ведер, используйте все, что найдете, да, шлем сгодится! – чтобы залить водой полыхающие суда.

Но это не значит, что все спартанцы покинули дворец. Остались женщины, а еще Лефтерий достаточно осторожен, чтобы обеспечить защиту дворца, оставив около тридцати полностью вооруженных мужчин, на случай, по его словам, если пламя ужасным и неожиданным образом перекинется на стены дворца.

Менелай врывается на берег, чтобы руководить всеми действиями, и Лаэрт рядом с ним. Старый царь отлично проводит время, ведь всякий раз, как Менелай кричит: «Ты, воду тащи!» – Лаэрт немедленно подхватывает: «Еще воды!» А если Менелай завопит: «Нечего там уже делать, помоги здесь!» – Лаэрт тут же повторяет его слова, добавив парочку совершенно лишних от себя. В результате лицо спартанского царя становится все более хмурым, а толстая вена на шее пульсирует все сильнее, но позволить себе, однажды уже повысившему голос на отца Одиссея, накричать на него снова было бы крайне невежливо, и поэтому Лаэрт радостно продолжает свои проделки, с наслаждением купаясь в самом сердце спартанского пламени.