Дом Одиссея

– Он задира, но пока что не царь царей. Если он хочет призвать всю Грецию к порядку, не стоит начинать с убийства старика отца Одиссея, ведь так? Я не дам ему пытать твоих женщин. Но вряд ли смогу помешать ему убить тебя, если он тебя поймает. Тогда речь пойдет о «Пенелопе, этой блудливой царице Итаки, которая тайком сбежала к мужчине» или «Пенелопе, той дряни, что велела убить служанку в спальне Никострата, чтобы прикрыть свои грязные делишки». Тогда я не смогу сделать для тебя ничего, разве что убить быстрее него.

– Что ж, уверена, я и за это буду благодарна, если дело так обернется.

– Тебе потребуется отвлекающий маневр, чтобы добраться до своей спасительной лодки.

– Прошлой ночью был шторм.

– И?

– Я заметила, что после бури ветер часто дует с суши на море. Словно земля выдыхает после буйства, которое ей пришлось вытерпеть, – ты замечал?

В ответ Лаэрт лишь сплевывает в угол – конечно, замечал, он же клятый царь, она что, не знает? Затем спрашивает более вдумчиво:

– Это Никострат сделал? Он убил девчонку?

– Возможно, – отвечает она, но тут же исправляется: – Но, скорее всего, нет.

– Жаль. А кто? Кто-то из наших? Тебе проще всего обвинить в этом одного из микенцев – и дело с концом.

– Сомневаюсь. Многие люди спали намного крепче, чем, по моему мнению, должны были; едва ли не крепче, чем Орест под действием макового сока. У меня мелькнула было мысль, но… столько всего нужно сделать. – Она почтительно кланяется свекру, разворачивается, но тут же замирает. – Нынче вечером. Держись поближе к Менелаю. Убедись, что он всегда видит тебя рядом.

– А где еще быть царю? – отвечает Лаэрт, привычно похлопывая свинью по спинке на пути к выходу.

Позже Пенелопа гуляет по цветущему саду, полному собирающих пыльцу пчел, погрузившись в благочестивые размышления. Сразу понятно, что это именно благочестивые размышления, потому что идет она медленно, проводя пальцами по листьям и лепесткам цветов, наполовину прикрыв глаза и склонив очаровательнейшим образом голову, чтобы солнце освещало лишь одну сторону лица, позволяя себе насладиться контрастом света и тени, тела и прохлады.

Ее спартанские стражи следуют за ней на приличном расстоянии, и она ничуть не возражает.

Она проходит под оливковым деревом, ветви которого вплелись в саму стену дома, рядом со спальней, где в одиночестве проходят ее ночи, согретые лишь лунным светом. Затем проплывает под закрытыми ставнями покоев Ореста, слышит доносящиеся оттуда сдавленные рыдания Электры и более отчетливые молитвы Клейтоса над трясущимся телом царя. Кажется, она слышит что-то еще: скрежет когтя и шелест крыльев вместе с душком разложения и крови – но стоит отвернуться, и все исчезает. Она прогуливается под окнами Электры и ничего не слышит, затем под окнами Елены и под открытыми окнами комнаты, где была убита Зосима. Служанки пытаются выветрить запах крови и смерти, но он держится, несмотря на порывы соленого морского бриза. Ее пальцы перебирают стебли душистого кустарника, пахнущие осенними ночами и печальными снами, и, отведя их в сторону, она замечает в маленьком разрыве, повредившем зелень, блеск керамической глазури.

Она не останавливается, чтобы подобрать разбитую лампу, ничем не отмечает свою находку, а просто продолжает путь, словно полностью погрузившись в раздумья.

Стук в дверь.

Это Пенелопа стучится к своей двоюродной сестре Елене.

– Сестрица, – окликает она, – могу я войти?

Дверь открывает Трифоса. Трифосе не дали времени оплакать Зосиму. Никому даже в голову не пришло, что ей это может понадобиться. Траур – для людей праздных, у которых есть время на важные чувства. Я скольжу пальцами по ее щеке. Позже, в темноте, вдали от посторонних взглядов, она будет рыдать, а я буду рядом, крепко ее обнимать.

Но сейчас у нее есть незаконченные дела и невыполненные обязанности. Елена сидит за длинным столом, уставленным мазями и притираниями, наводя красоту на щеке.

– Кто там? – раздается ее пронзительный голос из-за плеча Трифосы, закрывающей дверь.

– Это Пенелопа, сестрица. Могу я войти?

– Вообще-то, я не вполне прилично выгляжу!

Елена полностью одета, но не закончила макияж. Одна сторона ее лица раскрашена белым и розовым, бровь выделена жирной черной линией. Вторая сторона похожа на слегка морщинистую кожицу миндаля, прекрасную в своей очаровательной теплоте. Я глажу, целую ее. Елена ощущает неумолимое течение времени и, возможно, стала бы даже более ослепительной в своей зрелости, чем когда была юным цветочком, если бы менялась вместе с телом, принадлежащим ей, ей одной. Но нет, нет. Она скрывает свою кожу, рисует поверх черты лица, чтобы ее тело снова оправдывало ожидания других людей, чтобы мужчины сражались и умирали за него, чтобы самой так и остаться приложением к чьей-то чужой истории. Со вздохом я скольжу прочь.

Пенелопа все еще стоит у двери, лицом к лицу с Трифосой. Она никуда не торопится.

Елена вздыхает, торопливо наносит простейший макияж, необходимый для появления перед посторонними, и взмахом руки велит Трифосе отойти.