Дом Одиссея

До сих пор сестра не возражала против моего присутствия, поэтому я опускаюсь на ступеньку ниже нее: это все-таки ее храм, не мой. Она, похоже, ничего не замечает или не придает значения. Я щелчком стряхиваю жука с ее ноги и, когда она не кидается на меня в негодовании, выдыхаю:

– А как насчет фурий, что кружат над домом Пенелопы?

– Они здесь из-за мальчишки, убившего свою мать, – тут же отвечает она. – Его мать была любимицей Геры, а еще интересовалась всякой политикой.

– А ты не думаешь, что рассердишь их, помогая женщинам в их битве?

– Фуриям плевать на всех, кроме Ореста. Они занимаются своим делом, я – своим. Они стары, эти детища земли. И желания у них просты. Я это уважаю.

Она проверяет тетиву лука, прицеливается в воображаемую мишень, без малейших усилий напрягая мышцы руки, спины, шеи. Облизнув губы, я отвожу взгляд и принимаюсь созерцать утреннее небо.

– Что ж, значит, говоришь, сегодня прольется кровь? Положусь на твое слово.

Я поднимаюсь, собираясь уходить.

– А остальные знают, что ты здесь? – спрашивает она. – На Итаке, я хочу сказать? Зевс взревновал, узнав, что Гера вмешивалась в дела смертных, и теперь она безвылазно торчит на Олимпе, изображая восторг от семейных трапез. Они знают, что ты здесь?

– Афина знает; я уверена, что не только она, – отвечаю я наконец. – Но всем известно, что я слишком тщеславна и глупа, чтобы представлять проблему. Просто решила подарить Пенелопе несколько роскошных снов о других мужчинах, без сомнений. Нет ничего подобного экстазу страстной женщины, которая долгие годы подавляла все желания, а теперь дала себе волю.

С таким же успехом я могла бы раскрывать Артемиде тайны запретных желаний на языке племен далекого юга; именно об этом говорят ее широко раскрытые, недоумевающие глаза. Я снисходительно улыбаюсь, не поддаваясь желанию погладить ее по обнаженному покатому плечу, и мурлычу:

– Ну что ж, ладно…

– Я видела здесь ту спартанку.

Артемида не умеет прятать свой интерес за улыбкой. Она думает, а потом говорит, уставившись в пространство с притворным равнодушием. Афина пришла бы в ужас от подобного отсутствия тонкости, но мне это кажется довольно освежающим.

– Елену. Ее. И решила, что ты здесь ради нее, ведь она так же глупа и тщеславна. Забавно, как люди винят глупых и тщеславных в том, что делают мудрые и сильные.

Я посылаю своей божественной сестрице одобрительную улыбку, не позволяя себе прижаться к ее восхитительной правой руке, а затем в облике белой голубки взмываю в небеса.

Афину я нахожу не в ее храме, а на утесе, где она стоит, хмуро глядя на море, словно взгляд ее устремлен далеко-далеко, к тому, что прячется за горизонтом.

– Афина, – зову я, с тихим вздохом опускаясь рядом с ней.

– Афродита.

– Ты смотришь на… О… как чудесно.

Я следую за ее взглядом, над волнами, над шапками пены и скалами, над мрачными глубинами, прячущими таинственных созданий, мимо набирающей силу бури в далеких небесах. Я слышу стоны нимфы, в которых удовольствие сливается с горькими слезами, ведь в последний раз, на самом деле в последний раз, она возлежит со своим любовником на пуховом ложе. Одиссей уже давно не был нежен с Калипсо, но сегодня он посвящает всего себя ее телу, ее удовольствию, ее нуждам, словно они впервые встретились, впервые изучают тайны друг друга; он крепко прижимает ее к себе, когда все заканчивается, позволяя ее изящным темным рукам в последний раз сжать его плечи, а затем поднимается и направляется к морю.

И вот она молча стоит на берегу – слезы бегут по щекам, онемевшие губы плотно сжаты – и смотрит, как Одиссей сталкивает свой плот в воду.

– Так, значит, все готово? – спрашиваю я. – Одиссей вернется домой?

– Не все, – возражает Афина, снова возвращаясь взглядом в ближние воды. – Посейдон скоро все узнает и снова напустит на него шторм. Но спорить с Зевсом не посмеет – шторм потреплет, но не убьет Одиссея. Тот еще раз потерпит кораблекрушение, и я явлюсь к нему, чтобы служить проводником в его последнем путешествии, в конце которого он вернется на Итаку.

– Как раз к тому времени, когда от нее останутся одни головешки, Менелай станет царем царей, а пускающего слюни Ореста запрут в спартанской темнице, без сомнений.

– Именно. Как раз к этому времени.

– Я видела, что Артемида натягивала лук.

– Она так любит охоту.

– Я так понимаю, Пенелопа сделает свой ход нынче ночью?

– Ей придется. Времени на задержки не осталось.

– А ты поможешь ей, когда придет время?

– Мне нужно следить за Одиссеем, – отвечает она, хмурясь чуть сильнее.

– Я должна убедиться, что он уцелеет, и вернуть домой его сына. Телемах не должен быть далеко, когда его отец наконец вернется. Это было бы… непоэтично. – Она неловко, с прямой, как копье, спиной поворачивается, избегая моего взгляда. – Под Троей мы были в разных лагерях. Ты даже на поле боя выходила, чтобы защитить своих любимцев, – я не видела, что это грядет, а ведь могу предсказать почти все. Мой дар не предвидение, как у Аполлона, но я могу предугадывать и не люблю предугадывать неверно. Богиня страсти – на поле боя, с мечом. Потрясающе. Непредсказуемо.