Дом Одиссея

Менелаю не нравятся его дети. Он едва знает их, и долгое отсутствие позволило ему с жесточайшей ясностью разглядеть их многочисленные недостатки. Если уж на то пошло, единственным ребенком, хоть немного одаренным его пылом, была Гермиона, его дочь. По крайней мере, она кричала, ругалась и кидалась на него с ногтями, когда он сказал, что она выйдет за сына Ахиллеса. Во всяком случае, она не дрогнула и не взмолилась о прощении, принимая побои, которыми он пытался ее вразумить. Его сыновья – при мысли о них он вздыхает – его сыновья съеживаются, начинают пресмыкаться и умолять, едва он взмахнет кулаком, словно все это его остановит. Как будто это заставит его полюбить их.

Дворец содрогается под ударами шторма.

Когда Пенелопа повторно стучит в двери жреца Клейтоса, ее вежливый стук заглушают раскаты грома, так что приходится стучать снова. Клейтос распахивает дверь, выпуская густой, как янтарная смола, запах благовоний, и с улыбкой говорит:

– А, ты вернулась.

Пенелопа, моргая, пытается разглядеть комнату за его спиной. Здесь всего одно квадратное окно, расположенное высоко и немного в стороне, этакое напоминание о последней попытке пристроить во дворце стены, впоследствии рухнувшие, или перенесенные, или изначально построенные не там, отчего это место лишилось и порядка, и плана. Снаружи косыми струями хлещет дождь, белой вспышкой обжигает глаза молния, ветвящаяся над морем. Единственная масляная лампа – всего лишь язычок света на фоне бури, горящий посреди целого стола трав и мазей, притираний и масел, один вид которых заставил бы Анаит раскрыть рот.

– Конечно, – журчит Пенелопа, разглядывая лекарства Клейтоса из-за его спины, – я хотела узнать, не нужно ли тебе чего-нибудь? Чего-нибудь, что поможет тебе ухаживать за нашим славным царем?

Он кивает, он улыбается, он – воплощение любезности и хороших манер, особенно после предыдущей резкости.

– Ты такая внимательная хозяйка, благодарю. Но я прибыл с хорошим запасом разнообразных ценных веществ, которые вряд ли растут на твоем острове. Я обеспечу Оресту наилучший уход.

– Неподалеку живет жрица Артемиды, хорошо разбирающаяся в лечебных травах, – может быть, она тебе сможет чем-нибудь помочь?

– Очень щедрое предложение, конечно, – отвечает жрец, и голос его скользит, как вода по отполированному каменному руслу. – Но я сомневаюсь, что охотница обладает знаниями, необходимыми в моей профессии.

Улыбка Пенелопы обнажает маленькие белые зубки в обрамлении тонких бледных губ.

– Уверена, ты прав. Что ж, если ты говоришь, что ни в чем не нуждаешься, тогда оставляю тебя наедине с твоими молитвами.

На этот раз Клейтос вежливо ждет, пока Пенелопа отойдет на несколько шагов, прежде чем закрыть дверь.

Луна еще не совсем достигла зенита, когда Эос с товарками возвращаются во дворец. Они вымокли до нитки и замерзли до посиневших губ во время своих хождений. Спартанцы осматривают тележку, которую те толкают, бочки, которые на ней везут, – вонючие, но пустые, по крайней мере, без их мерзкого содержимого.

Они не допрашивают служанок и не проверяют каждую бочку. Просто понюхать – более чем достаточно, спасибо.

– Доброй ночи, славные мужи, – говорит Эос, когда их пропускают через ворота. – Доброй ночи.

Глава 30

После бури рассвет приносит с собой ароматы новой жизни.

Я вижу Артемиду, сидящую на ступеньках своего храма, спрятанного где-то в лесах. Она натягивает новую тетиву на свой лук. Голые пальцы ног зарываются в землю, мускулы на спине напрягаются, в мокрых от дождя волосах – обрывок листа. Она неслась, дикая и свободная, сквозь гром и ливень, не задумываясь о том, кто вызвал бурю: боги или фурии. Я гадаю, какова ее кожа на ощупь: какие части еще пылают после бега, а какие – облиты ночным холодом.

– Сестра, – окликаю я, держась на вежливой дистанции от ступенек ее святилища.

– Здравствуй, – отзывается она. – Я натягиваю свой лук.

– Я вижу, он у тебя такой крепкий и длинный.

– Прольется кровь. Сегодня ночью.

– Ты уверена?

Артемида не удостаивает меня ответом, лишь кривит лицо в гримасе удивления – неверия даже, – что я или любой другой глупец неспособны почуять запах готовой пролиться крови. Афина ни за что бы не обезобразила свои черты подобной живостью; удивление богиня мудрости выражает ледяным неодобрением, а не отчетливым недоумением, как Артемида, пораженная бестолковостью родственников. Я со вздохом подхожу чуть ближе и, когда в ответ на мое вторжение она не оскаливается, как злобная волчица, говорю:

– Слышала, ты иногда заглядываешь в эти места.

Она небрежно машет рукой в сторону леса.

– Женщины, вооруженные луками и ножами, защищают остров. Они убивают мужчин, пришедших с недобрыми намерениями, охотятся на них ночами, как на оленей, приканчивая одной стрелой, пущенной в горло. Это действительно здорово.

– А как же вопросы… политики? Власть царей и цариц?

Она моргает, на мгновение растерявшись, и тут же трясет головой, словно пытается избавиться от странных мыслей.

– Женщины охотятся на тех, кто угрожает им, а я охочусь с женщинами.