Дом Одиссея

– Ну и каков план? – спрашивает Лаэрт, снова обводя взглядом зал. – Дождаться, пока один из них не выйдет вперед и не скажет: «Это я убил девчонку в спальне твоего сына, пожалуйста, казни меня быстро, не отрывая моих бубенцов, чтобы скормить их собакам»?

– Отличный довод, – соглашается Менелай и, повысив голос, ревет на весь зал: – Если тот, кто это сделал, выйдет вперед прямо сейчас, обещаю казнить его прежде, чем оторвать бубенцы и скормить их собакам! – и добавляет тише, улыбаясь итакийцу: – Какой мудрый совет.

Лаэрт принимает комплимент с вежливой усмешкой. А наверху спят глубоким, как у Ореста, сном фурии, раздувая огромные красные ноздри и пуская ядовитую слюну, которая стекает с их выпяченных губ и с шипением разъедает поцарапанную крышу, служащую им насестом.

– Увы, тут есть проблема, – принимается рассуждать Лаэрт. – Эта толпа – сплошь вероломные подлецы, которые вот-вот начнут сваливать вину друг на друга. Антиной поймет, что может спастись, обвинив Эвримаха, Эвримаху придется в ответ обвинить Антиноя, и все, кто ставил на того или другого, примутся защищать своего сопливого идиота; а затем кто-нибудь из одного лагеря решит, что лучше уж обвинить во всем того, кого все недолюбливают, Амфинома, например, но тут на его защиту встанет второй лагерь, который дружно поклянется, что все видели его в такое-то время в таком-то месте; а если этим двум лагерям удастся договориться, кого обвинить? Всегда есть опасность, что выступят остальные и, принеся священные клятвы, оспорят заявление этих трусливых, жалких, гадких людишек, и какой же тут начнется хаос. Даже слово моей непогрешимой невестки вызовет сомнения, если она поклянется, что виновный – один из тех, кто навязывал ей свое общество, ведь люди, само собой, решат, что ей это чем-то выгодно, что она хитрит, а не следует путем священного правосудия. А если удастся заставить микенца признаться, ну, для нее это было бы большим облегчением, заметно снизило бы внутреннее напряжение, но если речь о подобных способах?.. Люди станут говорить, что это неправда, спрашивать: а не заставили ли его? Или того хуже: что, если все решат, что микенец совершил героический поступок, вышел вперед и признался в преступлении, которого не совершал, чтобы спасти жизни своих товарищей? Так сомнений в вине Никострата станет больше, а не меньше; будет казаться, что папочка поспешил прикрыть его делишки, вынудив честных, достойных мужчин взять вину на себя. Так трудно быть отцом знаменитого сына, правда? Именно поэтому я всегда старался позволить Одиссею справляться самому, делать собственные ошибки. Только так у этих мальчишек появляется шанс выбраться из отцовской тени. О небо, вино отличное. Это твой собственный виноград?

Менелай не отвечает.

Лаэрт вытаскивает очередную кость. Звук чавканья, влажный, навязчивый, смачный, разносится по залу. Мозг стекает по его подбородку. Он вытирает его тыльной стороной ладони, швыряет кость на пол.

– Что ж, – произносит наконец задумчиво, – удачи со всем этим.

И вразвалочку выходит из зала.

Через некоторое время Менелай следует за ним.

Уходя, он не говорит ничего: ни «оставайтесь здесь», ни «можете идти». Просто встает и уходит, словно вспомнил, что у него есть дела поинтереснее.

Женихи остаются.

День клонится к вечеру, а они не двигаются. Не двигаются.

Менелай не возвращается, но ни один до сих пор не шевельнулся.

Я оглядываюсь по сторонам в поисках других богов, которые смотрят на это. Против собственной воли я восхищена, даже немного благоговею перед силой, которую таит в себе даже отсутствие Менелая, но божественное восхищение частенько сменяется божественной завистью, а сейчас Итаке только и не хватает, что гнева очередного завистливого божества.

Надо мной прижавшиеся друг к другу, довольные фурии полусонно чистят перышки. Они чуют смрад этого зала, радостно вкушают страх женихов, долетающий до них, сыто курлыча, наслаждаясь тонкими ароматами унижения, мук и отчаяния. Больше ни одно создание, ни земное, ни небесное, вниз не смотрит, поэтому я склоняюсь к Пиладу и шепчу ему на ухо: «Будь храбрым, красавчик».

Пилад вздрагивает с головы до ног, словно прошел сквозь паутину. А затем делает шаг вперед. Это движение исполнено мощи, если не волшебства, ведь, завидя его, целый зал отмирает, стонет, плачет от облегчения и восторга, словно власть спартанского царя над ними разрушается этим простым действием. Пилад смотрит на своих соотечественников-микенцев: Ясона и еще нескольких человек из свиты Ореста. Ему нечего сказать. Нечего сказать, кроме горьких слов, тонкими морщинками пролегших в уголках глаз, а потому он, как и царь, которому предстоит покорить его, уходит прочь.