Дом Одиссея

– Что такое богиня любви, если она не готова сражаться за любовь?

Она кривит губы; ей трудно выносить банальности, подобные этому утверждению, и все же ей нечем его опровергнуть.

– Я вынуждена была признать, что мои рассуждения… ошибочны. Мы – женщины, полные небесного огня, мы – богини, мы так могущественны, но если чему нас и учит пример старушки Геры, так тому, что чем ярче мы сияем, тем больше мужчин желают нашего падения. Нашу мощь подавят, покорят, а нас из бессмертных, величественных созданий превратят в забитых жен и жеманных содержанок, в приложения к истории, рассказанной мужчиной. Истории о мужчине. Поэты тысячелетиями будут рассказывать историю Одиссея и тогда упомянут мое имя. Я буду его хранителем. Я буду той, что вернула его к его возлюбленной. Мужчины будут отдавать дань уважения мне. Но, несмотря на все это, я останусь на вторых ролях. И это… единственная победа, что мне светит. Иногда, вступая в бой, ты рискуешь получить только такую победу.

Тихий вздох, легкий наклон головы, словно это сова, ее талисман, вглядывается сейчас в горизонт.

– Я наблюдала за Еленой. Наблюдала за тобой. И начинаю понимать, что есть своего рода защита в образе глупышки. Хихикающей девчонки, которая ничего не понимает и думает лишь о плотских удовольствиях и сиюминутных наслаждениях. Что глупость по-своему мудра. Безопасна. Разумного, серьезного человека мы считаем ответственным за его действия. Но жеманную девчонку?

Она закрывает глаза, зажмуривается покрепче и изо всех сил старается понять, принять, поверить в это, ведь есть доказательства, неопровержимые доказательства… О небо, когда богиня мудрости пытается осознать такую простую идею – это то еще зрелище!

Она снова качает головой, открывает глаза и шагает с утеса прямо в раскрывшую ей объятия пустоту, повернувшись так, чтобы не встречаться со мной взглядом и опустив голову, и ее божественный свет едва заметен, спрятанный от любопытных взоров с Олимпа.

– Я знаю, что ты присматриваешь за Еленой. Надеюсь, что и за Пенелопой тоже присмотришь.

И тут ее посещает мысль, вопрос, ответ на который знаю только я. Ее это не тревожит; подобные вещи она считает настолько тривиальными, что не жалеет об отсутствии власти над ними.

– Пенелопа любит Одиссея?

Я не тороплюсь отвечать, наслаждаясь редким моментом, когда мне известно что-то, неизвестное ей.

– А твоих поэтов будет интересовать ответ на этот вопрос?

Раздумывает она недолго.

– Нет. Ни капли. Она обязана любить его, и об этом будет повествовать история. Но самой мне… интересно, что творится в женском сердце.

– Вот и ей – тоже, сестра. Ей – тоже.

Тут наконец Афина смотрит мне в глаза.

Совсем немного богов осмеливаются скрестить со мной взгляды, и еще меньше – богинь. А вот она смотрит, и улыбается, и коротко салютует мне копьем, прежде чем взлететь ввысь, хлопая белоснежными крыльями.

Тем временем во дворце спартанцы стоят в дозоре, служанки готовят, а Пенелопа молится.

Точнее, стоит на коленях в маленькой личной молельне, а когда кто-нибудь хочет поговорить с ней, Эос заступает дорогу, сообщая:

– Моя бедная госпожа страдает от тоски по мужу и сыну и молится об их скорейшем и безопасном возвращении домой.

Менелай посылает Лефтерия прервать эти моления, но служанки предупреждают о его приходе, так что, когда он появляется за спиной коленопреклоненной царицы, его перехватывает вовсе не Эос.

– Уважаемый гость, – произносит Медон, протискивая сначала упитанный животик, затем пухлый подбородок, а после и все свое округлое тело между спартанцем и своей царицей, – можем ли мы чем-нибудь вам помочь?

Лефтерий убил множество мужчин, в том числе старых и безоружных. Он оглядывает Медона с головы до ног и приходит к выводу, что из этого кровь будет литься рекой, – но пустить ему кровь в стенах этого дома будет политически неверным решением. Поэтому он останавливается, нависает над стариком, катая слюну по рту, оттопыривает нижнюю губу и цедит сквозь стиснутые зубы:

– Менелай, царь Спарты, хочет знать, пришла ли твоя царица к какому-нибудь заключению по поводу убийства служанки Зосимы, и напоминает, что завтра утром уплывет.

– Естественно, моя царица поручила целому совету ученых мужей разобраться в этом ужасном деле, – без запинки отвечает Медон, – а сама сейчас молится. Видишь ли, ей ужасно нелегко живется одной, без мужа, так долго. Она очень подвержена слабости и крайне набожна.

В гримасе Лефтерия невозможно узнать ни улыбку, ни усмешку, ни оскал, ведь она представляет собой нечто среднее. Но он, не настаивая, круто разворачивается и убирается прочь.

Медон дожидается его ухода, а затем преклоняет колени рядом со своей царицей.

– Что бы ты ни собиралась предпринять, – шепчет он, – лучшее время для этого – нынешняя ночь.

– Ты видел досточтимого отца моего мужа? – спрашивает она в ответ, не открывая глаз, все еще в раздумьях. – Я, кажется, в последнее время проявляла недостаточно дочерней почтительности.