Дом Одиссея

– Ну чего? – рявкает она, но, заметив, как вздрагивает от резкости ее тона Пенелопа, тут же с жеманной улыбкой добавляет: – О, прости, я все еще ужасно расстроена всей этой чудовищной историей с Зосимой. Ты нашла монстра, убившего ее?

Пенелопа проскальзывает мимо Трифосы и подходит к сидящей у стола кузине, обводя взглядом его содержимое. Золотой кувшин для воды и вина, из которого, похоже, пьет только Елена, стоит рядом с пустым кубком. Растянутые в улыбке губы Елены окрашены алым.

– Так ты полагаешь, Никострат невиновен? – спрашивает Пенелопа. – Несмотря на то что его, перепачканного в крови, нашли рядом с телом?

– Дорогой Нико, я хочу сказать, милый Нико, он такой славный мальчик! Но у него и впрямь ужасный характер, а его мать была, как бы это выразиться… она не знала своего места.

Елена ловит взгляд Пенелопы и взмахом руки велит Трифосе принести что-нибудь для своей сестрицы: стул, кресло – и поживей! Когда стул принесен, Елена берет Пенелопу за руку, усаживает рядом с собой, и теперь обе женщины сидят перед замечательным, совершенным зеркалом Елены. Пенелопа, мельком увидевшая собственное отражение, отворачивается, но Елена продолжает разглядывать ее – не в лицо, а в зеркале, что довольно удобно, поскольку позволяет Елене тут же разглядывать и собственное отражение.

– Прелестно, – выдыхает она наконец. – Очаровательно. Знаешь, я правда завидую тебе – твоей естественности.

Она убирает выбившуюся прядь со лба Пенелопы, закручивает ее вокруг своего пальца, чтобы заставить виться, отпускает, а затем, недовольная эффектом, заправляет ее Пенелопе за ухо.

Пенелопа сидит, завороженная действиями кузины. Каждый день Эос помогает ей уложить волосы неким приятным на вид и в то же время практичным образом, но это совсем другое. Где-то в глубине оживает воспоминание – о детстве, о взрослении в Спарте, о том, как Елена раз за разом плела ей косы, свивая невероятные узлы и выкладывая потрясающие плетения на ее голове, о веселье, о чувстве беззаботности и свободы, слишком, слишком мимолетном. Даже будучи ребенком, Елена от всех окружающих слышала, что она прелестное дитя, из которого непременно вырастет красивая женщина. Пророчество, произнесенное столько раз, должно было исполниться. Никто не говорил Елене, что она вырастет царственной, величественной, мудрой, образованной или почитаемой, и в ее детском умишке не отложилась необходимость стремиться к этому. Игры с нарядами и прическами превратились в серьезные занятия, и теперь Пенелопу отчитывали, стоило ей шевельнуться, высмеивали за унылые наряды и нездоровый цвет лица. Но был момент – до того как девочки стали девушками, а те – женами, когда Елена играла с волосами Пенелопы, словно они были родными сестрами, – который промелькнул словно летний день.

– У Зосимы был ребенок от Никострата – ты знала об этом? – Елена делится этим секретом так просто, словно рассуждает о качестве фиг или красоте закатных красок. – Она была просто без ума от него. Очаровательно, правда? Хотя, конечно, стать его женой она бы никогда не смогла, это была бы ужасная идея, ведь она не соответствовала его статусу. Ее отец, узнав обо всем, впал в ярость и потребовал, чтобы дорогой Нико «поступил по совести» с его дочерью. Поэтому мой муж, будучи хорошим, добрым человеком, оставил Зосиму при дворе, хоть она и была, ну, конечно, не хочется использовать слово «испорченная», но так и есть, отдав девушку мне в услужение, в надежде рано или поздно найти ей подходящего мужа, который согласился бы взять ее. Бедняжечка, ей действительно страшно не повезло. Просто ужасное невезение.

Елена отделяет прядь волос от копны на голове Пенелопы, тянет ее и так и этак, пробуя новый образ, глядя, как то или иное расположение прядей меняет форму лица кузины. И ничто, похоже, ее не устраивает. Возможно, грубоватая естественность – единственный стиль, по-настоящему идущий царице Итаки. Пенелопа позволяет ей развлекаться, очарованная, увлеченная, смущенная прикосновениями пальцев к коже, яростным вниманием, сосредоточенным на ее лице. Но нет, нет! Все это бесполезно. Елена с разочарованным вздохом позволяет волосам Пенелопы рассыпаться по плечам и снова поворачивается к зеркалу, чтобы продолжить собственные манипуляции – еще один слой угля, еще один слой белил.

Пенелопа возвращается из забытья, из воспоминаний о детстве, о тех временах, когда в ней видели хотя бы возможность стать красивой. Она еще мгновение разглядывает кузину в зеркале, а затем тянется к золотому кубку.

– Можно мне…

Елена перехватывает руку Пенелопы, быстро и резко. На мгновение в глазах ее мелькает что-то от Афины, абсолютно не мое, но оно исчезает, едва появившись. Она разжимает пальцы, оставив белые отметины на руке Пенелопы, которую итакийка тут же отдергивает, и улыбается.

– Прошу прощения, сестрица, – хихикает она, – но здесь остатки моего лекарства. Давай я велю принести тебе чистый кубок.

Она поворачивается к Трифосе, но Пенелопа не дает ей отдать приказ.