Дом под горой

— И очень плохо, дети мои, очень плохо! — Чиновник покачал головой. — Вот и видно, что мы еще дети. Лично я предпочитаю присоединиться к дяде, достаточно богатому, чтоб давать, чем к брату, у которого карманы пусты.

— А что дала нам Австрия?! — закричало человек десять.

— Да как же может она вам хоть что-нибудь давать, когда вы только и смотрите, как бы вырваться от нее! Посмотрите, сколько она дала Боснии! Дороги, телеграф, фабрики…

— К Италии вы тянете, к Италии!

Чиновник замахал руками.

— А не тянете, так потому, что не можете!..

— Да присоединяйтесь к кому хотите, мне-то что! — уже в гневе закричал чиновник. — Две нищеты в одной упряжке — вдвойне нищета! Пускай на вас пашут всякие политиканы! Сегодня Франк, завтра Фольнегович, через неделю Беллабокка[39] или как их там еще…

Все расхохотались, как всегда, когда господин чиновник в отставке увязает в политике. Он так смешно размахивает руками, такие неожиданные кувырки проделывает его аргументация, что всякий диспут, в который он встревает, кончается всеобщим весельем. Потому и терпят его в числе членов Читаоницы, несмотря на проитальянские настроения.

Когда смех поутих, слово взял капеллан.

— Напротив, друзья, мы должны всячески содействовать соединению с Бановиной[40]. Тамошние политики развращены — их развратила политика. Нужны бескорыстные люди, которые служили бы не собственному честолюбию, а благу нации…

— А где они, такие люди?

— Постойте! — вскричал шьор Бальдо; он тоже, разумеется, за соединение, хотя многое не нравится ему в партии Права; молодежь подозревает даже, что шьор Бальдо — тайный приверженец партии «Обзора»[41]. — Пока эти два петуха дерутся, третий все зерно склюет!

— Вы имеете в виду Хедервари[42], — кивнул шьор Илия. — Всегда мне были не по душе ваши «праваши». Они и теперь льют воду на мельницу Хедервари, чем ослабляют и себя и оппозицию… А епископ все молчит…

— Епископ молчит, но тратит сотни и тысячи! — крикнул шьор Бальдо.

Молодежь смолкла, как всегда при упоминании о епископе Штросмайере[43]. Однако молчание это не смутили шьора Бальдо. Он начал описывать славные дела епископа: возведение великолепного собора в Дьякове, создание картинной галереи, упомянул даже о его владениях и лесах. Хвалил его лошадей, перечислял его упряжки, рассказывал о широком гостеприимстве…

Но у молодых есть свои козыри: великая бедность Старчевича, его пуританский образ жизни, продавленное канапе и дешевые сигары…

Одним словом, произошло то, что происходит обычно; политический спор скатился в бесплодную, тоскливую пустыню личного культа и обожествления — или пренебрежения. Одни воздвигают кому-то алтари, другие эти алтари низвергают.

Увидев бесплодность дискуссии, несколько человек отошли от споривших, принялись за газеты, чтоб насытить душу сиюминутной политикой — то есть полемиками тоже исключительно личностного и подобострастного характера. И не приходит им в голову пожалеть о драгоценном времени, которое они столь немилосердно убивают за подобным чтением, а еще более — пожалеть тех, кто вынужден писать такие вещи ради куска хлеба.

Разумнее всех поступили те, кто, явившись сюда после обеда, сняли сюртуки и засели за карты. Для этих не существует ни политики, ни полемики. Заспорят порой, покричат в конце игры, обругают друг друга недотепами и болванами и снова тасуют карты. Говорят — в карточной игре, как в хорошем супружестве, гнев недолог. Настоящие картежники мигом сворачивают на дорожку согласия.

Нико подошел к игрокам, стал довольно внимательно следить за игрой, желая развеять неприятное чувство, возбужденное в нем политическими спорами. Вдруг он почувствовал на своем плече чью-то теплую руку.

Стоит за его спиной приятель Зандоме, смотрит прямо ему в глаза своими серыми глазами, в которых вечно играет улыбка, порой плутовская.

— Тебя можно поздравить? — тихо спрашивает Зандоме.

— С чем? — Нико даже зажмурился, чтоб не видеть этого проницательного, насмешливого взгляда.

— Ну, ну, не притворяйся! Будто мы не знаем друг друга, такие старые друзья… С последним твоим триумфом!

— Поздравить можешь, — серьезно, но несколько холодно ответил Нико и двинулся в коридор — там никого нет, и можно поговорить без свидетелей.

Зандоме, взяв его под руку, пошел с ним.

— Только триумф этот, как ты выразился, не вздумай сравнивать с теми, в которых мы с тобой товарищами были, — тем же серьезно-холодноватым тоном добавил Нико. — Часто, сказать по чести, я их стыжусь… Было бы куда лучше, если б не было тех триумфов!

— А я не жалею, — возразил Зандоме. — Жизнь, как правило, предлагает нам одни тернии: отчего же не сорвать и цветок, когда подворачивается случай? А то слишком уж однообразно: все корректность да строгость… И вообще, не верю я тебе, нет! Шельма ты! — Он погрозил Нико пальцем с прежней усмешкой. — Впрочем, ты абсолютно прав: предыдущие триумфы с теперешним не сравнить. Претурша — да это, брат, жемчужина, звезда, бриллиант, одним словом, сокровище!

Особый блеск заиграл в глазах Зандоме, ноздри его затрепетали.