Дом под горой

— Знаю, потому что дело-то обстоит так: ты ее любишь и без гарнира, с которым ты ее подаешь. Но скажу я тебе еще одну истину, такую, что рождена опытом: ты легче достигнешь своей цели, то есть спасения народа, если сохранишь свое положение, не спустишься с него. Взгляни на свою мать! Вот ведь и помещица, и дворянка, и гордая, ни в чем себя не уронит, а народ и доверие к ней питает, и любит ее. Так же, без сомнения, полюбит он и сына ее, даже если Катица Претурова не станет его женой. Народ прежде всего ищет добрую волю, которая есть у тебя — и которой не хватает мне. Но об этом потом. А пока что я рад — высказал, кажется, все, что лежало на сердце. Прямо в глаза. Другие будут не так откровенны — заранее предупреждаю.

— Стало быть, уже пошли разговоры?

— А как же! Твоей персоной интересуется весь свет, особенно женский. Завидую тебе, братец! Сколько их нынче вздыхало по твоей милости! Впрочем, идут разговоры или нет, это — насколько я тебя знаю — не изменит твоего решения.

— Ни в малейшей степени.

Однако, вопреки этому заявлению, Нико облило жаром. Не приученный сносить сопротивление себе, он хотел бы сломить его, но где оно, это сопротивление? Везде и нигде…

— Спасибо, Зандоме! Ты хороший друг.

— Это тебе известно и без уверений. Я бы даже сейчас обещал быть твоим шафером — знаю, тебе трудно будет найти кого-нибудь на эту роль. Но не обещаю. Во-первых, потому, что до свадьбы еще целый год, а во-вторых, я не знаю, как-то примет это мое домашнее начальство. Так что пускай пока и этот вопрос повисит в воздухе…

Они расстались бо́льшими друзьями, чем были, и веселее, чем думали. Вернувшись в читальный зал, Нико теперь сразу подметил неискренность, и притворство, и злорадство. Зандоме открыл ему глаза.

«Значит, разговоры идут… Ну и пускай себе говорят, подлецы!» Но, несмотря на безразличие, которое он на себя напустил, все это так жжет его, что он не выдержал, ушел из Читаоницы. «Пускай говорят, а у меня свой путь, своя цель! То, чего пугается Зандоме Гулянович, отважится сделать Нико Дубчич. А то — где же моя смелость и мужество, а главное, вера в добро? Добро везде воздвигает свои алтари, и последняя хижина имеет на него такое же право, как и дворец. В мире нравственности, слава богу, нет места привилегиям!»

«Нет, я обязан тебя освободить! — думает тем временем Зандоме, покусывая свои рыжеватые усики. — Освобожу тебя и от чар этой прекрасной ведьмы… Но как? Как? Вот в чем загвоздка, Зандоме, и дьявольская загвоздка…» И бродит Зандоме повесив голову, а игроки все бухают кулаками по столу.

На дворе уже стемнело. Ничего не видит Нико, лишь неясные очертания белых домов. В висках его стучит разгоряченная кровь. Вечерняя прохлада приятна ему: остужает кровь, успокаивает бурю. Когда она совсем улеглась, первым чувством Нико было, что он уже теперь одинок, будто подвергнут остракизму. Пусто вокруг. Сын шьоры Анзули и капитана Луки оставлен всеми!

«Ну и что ж! Зато у меня есть Катица!»

И вот нет уже ни пустоты, ни одиночества — Нико гордо поднял голову, он презирает тех, кто от него отвернулся. Что ему до них? Он видит впереди мир, залитый волшебным светом, купающийся в упоительных благоуханиях… Так испугает ли его одиночество?

Сам не зная как, очутился он на окраине города. В том месте, откуда дорога ведет к Грабовику. Белый дом Претура на темном склоне горы, где дремлют падубы, так и притягивает его. Там живет его золото, его сокровище… Словно во сне, миновал Нико группку парней, рассевшихся на низенькой ограде под фонарем: сегодня, вероятно, по случаю безлунной ночи, фонарь не зажжен. При появлении молодого помещика в этом глухом переулке парни замолчали. Пригнулись, притаились, подталкивая друг друга локтями. Когда стройная фигура Нико скрылась за углом, перешепнулись:

— К Претурше пошел…

— Повезло ей! Шьорой станет, будет нас хлебом оделять… Только, известное дело, урежет вполовину!

— Нет хуже, когда голодный к кормушке продерется…

— Да замолчите вы! — прикрикнул на них кто-то, чей голос дрожал от возмущения и злобы. — Не то все вдребезги разобью!

Парни притихли. Поднялся Пашко, вызывающе вскинув голову.

— Пойдете со мной, ребята? Ведь всем нам позор! А мне терять нечего — пускай хоть в Каподистрию[44] сажают!

— Не дури, Пашко! Охота руки марать! Да и было б ради кого…

— Не бойтесь, вас не поймают. Других мы гоняли, чем этот лучше? Пускай запомнит!

Парней не надо было долго уговаривать — все вскочили на ноги.