Дом Весталок

— Ну да. Фурия порезала их надвое и налепила половинки себе на лицо. А кровью вымазала шею и волосы. Что же до всего остального, то мы с тобой можем только гадать, насколько изобретательны могут оказаться женщины, объединённые жаждой мести. Фурия очень долго оставалась в четырёх стенах, почти не выходя на улицу — этим объясняется её бледность и то, что никто не заметил, что она отрезала волосы. Да, замечательная женщина. — Я покачал головой. — Странно, что она не вышла замуж. А впрочем, удивляться на приходится. Война, смерть обоих братьев, конфискация имущества, потеря положения в обществе… Если у неё и был жених, то он либо погиб, либо отказался от неё. Да уж, несчастье как камень, брошенный в спокойную воду — круги от него расходятся всё шире и шире.

Домой я возвращался с тяжёлым сердцем. Бывают дни, когда видишь слишком много той мерзости, что есть в этом мире; и лишь долгий спокойный сон в безопасности и уюте своего дома возвращает способность радоваться жизни. Всю дорогу я пытался изгнать из памяти лицо Фурии, думая о Бетесде и Эко. Меньше всего я в этот момент думал о своём соседе и его полчищах лемуров. Я не вспомнил о нём даже тогда, когда проходя мимо стены, за которой находился его сад, ощутил знакомый запах горящих листьев. Но тут скрипнула деревянная дверь в стене, и меня окликнул хриплый шёпот.

— Сыщик! Хвала богам, ты вернулся.

В дверях стоял давешний старый раб — тот, что тогда сгребал в саду листья. Казалось, он был охвачен приступом. Хотя высота дверного проёма позволяла выпрямиться в полный рост, он стоял согнувшись. Зрачки были расширены; челюсть мелко тряслась.

— Господин посылал за тобой. Нам сказали, что ты должен скоро вернуться. Но когда приходят лемуры, время останавливается. Прошу тебя, иди сюда! Спаси нашего господина — спаси нас всех!

Изнутри доносились стоны — и не одного, а нескольких. Пронзительно вскрикнула женщина, послышались звуки падения чего-то тяжёлого. Да что они там с ума все сошли?

— Спаси нас! Лемуры, лемуры!

Его лицо выражало такой ужас, что я отшатнулся. Рука моя сама собой нащупала под плащом кинжал. Но что может кинжал против тех, кто уже и так мёртв?

Чувствуя, как бешено колотится сердце, я шагнул в сад.

Меня сразу же охватили сырость и дым. После ночного моросящего дождя пелена тяжёлой, холодной сырости опустилась на Рим; она словно придавливала дым от очагов и жаровен, заставляя его стлаться по земле. Я вдохнул и закашлялся от удушливого дыма; на глазах выступили слёзы.

Из дому, пошатываясь, выбежал солдат. Споткнулся, упал, подполз ко мне на коленях и обхватил руками.

— Они здесь! Они пришли за мной! Тот парень без головы, солдат со вспоротым животом и остальные! Боги, сжальтесь!

Я вгляделся в темноту, но не увидел ничего, кроме клубов дыма. Внезапно подступило головокружение. Это потому, что ты с утра ничего не ел, сказал я себе. Нечего было быть таким щепетильным и отказываться, когда Корнелия предложила перекусить у них дома. Из темноты выплыл клуб дыма; он разрастался и приобретал форму — и вот передо мной уже юное лицо, искажённое болью.

— Смотри! — вскричал солдат. — Видишь, бедный парень держит в руке свою голову, как Персей — голову Горгоны? И она смотрит — смотрит прямо на меня!

И я увидел. В темноту и дыму я увидел юношу, почти мальчика. Точно таким, каким его описывал ветеран Суллы: в доспехах, держащего собственную голову в высоко поднятой руке. А за его спиной появились и другие, один, двое — и вот их уже целое полчище, изрубленных, окровавленных, извивающихся. Я хотел кинуться прочь, но ужас приковал меня к месту.

Солдат всё цеплялся за мои колени. Старый раб бормотал что-то и беспрестанно всхлипывал. Из дома доносились плач и стоны.

— Ты слышишь их? Слышишь, они вопят, как гарпии?

Я слышал. Сад наполнился стонами и завываниями; их наверняка было слышно по всему Риму…

Утопающий хватается за соломину; разум, чувствуя, как волны безумия захлёстывают его, хватается за что угодно. Соломинка держится на поверхности, но не спасёт идущего ко дну; доска или бревно могут дать ему передышку, но лучше всего — скальный выступ над поверхностью воды, утёс, твердь. Мой разум лихорадочно искал опоры, которая стала бы спасением от этого всеобъемлющего, необъяснимого ужаса. Время замерло, как и говорил старый раб; и в за это нескончаемое, невыносимое мгновение в голове у меня пронёсся вихрь образов, отрывочных мыслей, воспоминаний. Я пытался удержаться за них, а безумие, точно чёрный стремительный поток, увлекало меня вниз, в бездну; и я погружался и погружался, пока, хватаясь за соломинки, вдруг не ощутил твердь.

— Куст! — прошептал я. — Горящий куст! Это он говорит!

Солдат, решив, что я заметил что-то среди извивающихся лемуров, вцепился в меня, что было сил.

— Где? А вот, вижу…

— Нет, куст! Вот, в углу! — Низкорослое дерево среди стройных кипарисов и тисов, с тонким, искривленным стволом, земля вокруг усыпана жёлтыми листьями… Только никаких листьев больше не было. Старый раб сгрёб все листья в саду, а солдат сжёг их в жаровне, вот откуда дым…