Дома моей души

Наступала ранняя осень, ни о каких бегах по росе после болезни матери не могло быть и речи.

Так в глазах моей юной мамы навечно поселилась грусть. А в моих глазах – радуга из двух цветов.

Мне это очень нравилось. Все ужасы были мною забыты, благодаря лечению у знахарки. Я вновь была любознательной непоседой и хохотушкой.

Только значительно позже, когда мои одноклассники стали приставать ко мне с расспросами, я атаковала этими расспросами мать. С тех пор я стала стесняться поднять на собеседника глаза, ожидая каждый раз простодушных вопросов, ответы на которые я не знала. Глядеть в глаза собеседнику и отвечать при этом на бестактное любопытство, не смущаясь и не переживая, я училась долго. Почти всю свою жизнь.

Так мы провели лето в гостях у бабушки. Я всю жизнь жалела и понимала её. Мама тоже. Мы простили её. Но она себя нет. Опять впереди длинная зима, одиночество, слухи о хорошей жизни её мужа с новой женой. Работа, где есть буфет со спиртным, а на закуску ей давно хватало полпирога. Не пить было незачем.

На следующее, четвертое моё лето, мы с началом навигации вновь собрали пожитки, но доехали только до Томска. Мама в это лето решила не работать, мы еще были малы, а испытывать судьбу второй раз ей не хотелось. Да и слухи из Моряковки приходили не радужные. Но родительский дом помогает и голыми стенами. И вновь мы едем на катере к бабушке. Я пою и кручусь юлой. Лето, навигация!

Вот и мамкин родительский дом. Я помню его смутно. Помню отчетливо лишь старые, потемневшие от времени бревна и, что дом был большой. На окнах много гераней, на столе нас ждали горы пирогов, разложенных по разным тарелкам по видам начинок. Картошка, капуста, морковка, повидло, ливер. И, конечно же, шаньги11. Ради нас бабка сбегала к соседям за молоком. Свою корову она уже не держала, не для кого. Довольные, мы уплетаем все подряд. Брат запивает цельным молоком, а мы с мамой пьем с молоком чай. Бабушка сидит напротив и ничего не ест. Она только смотрит на нас как-то необычно, из глубины души. Радость от встречи поднялась изнутри к горлу и, кажется, вот-вот сдавит ей грудь. Она оперлась щекой на ладонь и смотрит на нас, смотрит. О чём она думает? Если б вернуть то время и спросить. Но мы не спросили. Мне четыре года, а брату три. Спросила ли мама? О чем они обе думали в сумерках, глядя на нас под звон ходиков, нарушающих тишину некогда шумного и весёлого дома, да под мое неинтеллигентное, как сейчас бы сказали, швырканье чая с блюдца. Если б знать!

Это лето я уже помню сама, а не с рассказа мамки. На улицу я ходила редко, только с мамкой в магазин или к бабушке на работу. Одна боялась. Соседи маме говорили про бабушку, Васильевна-то ожила, как вы приехали.

А я для всех была известная по прошлогодним волнениям личность, почти всем родная.

Помню стрёкот швейной машинки, на которой, то мамка, то бабка шили нам с братом обновки из яркого ситчика, а то и сатина, которые мать и бабушка прикупали зимой, по возможности. И мамке кое-что выкроилось.

Сейчас я думаю, как бабушке удавалось одновременно работать, попивать втихую, содержать в порядке огород. И печь для нас шаньги с пирогами.

И длинными зимними вечерами вязать из простых белых тонких катушечных ниток, юрков, как говорили все тогда, красивые подзоры12 на кровать. И не только себе, но и нам. И всем соседкам, кто ни попросит. Нитки только неси. Бабушка шила, вязала подзоры и в наш приезд, сидя с нами длинными летними вечерами на крыльце. И пела. Голос её стерся из моей памяти, но осталось ощущение таинства, присутствующего в её песнях, в их словах и мелодии. Не помню ни одной. Только протяжность и мелодичность, и горестность их запали мне в душу. Если б вспомнить хоть одну и спеть в память о тебе, бабушка! Моя милая бабка! Собирательный образ этих мелодий снится мне порой по ночам, что-то еле уловимое. Вот-вот вспомню! И … не могу. Но щемящее таинство тех летних прозрачных, сибирских вечеров бередит мне душу до сих пор.

Но это вечера. А дни так наполнены всякой разностью, что и вечер приходит быстро.

Что делал днями брат, не помню, но, наверное, наши интересы разделились, и он мне не мешал.

Себя я помню исключительно на задах дома, за которым сразу начинался огород. Это была неизведанная мне раньше терра-инкогнито, которую мне бог представил первой для знакомства с его и моим, и нашим удивительным миром.

Огород был огромный, какой-то светлый, веселый. И весь ухоженный. Я мало что помню в доме, кроме стола с пирогами, но что было на огороде!

Рядом с задней стеной дома, без окон, длинной, огромной, росли большие лопухи. Бабушка их опалывала и оформляла в клумбы. Для красоты, говорила она. Их величина поразила нас с братом и мы играли там в прятки. Бабка не ругала нас. Хотя сейчас я думаю, что урон мы им, наверное, наносили. А, может, и нет. Могучая силища в них, была.

Дальше шли грядки, ровные, аккуратные, большие. По-сибирски, высокие. Всё это великолепие обрамлялось рядами картошки, ровно окученной, с высокими, кудрявыми кустами. Каждое утро я бежала туда и ждала чуда. Я верила, что так и будет.