Домочадец

Богомолов провёл меня в комнату, где висели картины Михнова. На его посмертную выставку он предоставил из своей коллекции пятнадцать работ.

– Женя очень нуждался, – продолжал Алексей Дмитриевич. – Картины его покупали редко. Иногда он получал заказы на внутреннее оформление магазинов. Он прекрасно расписал винный магазин на углу Невского и Герцена, теперь там книжный. От этой работы ничего не осталось. Потом в духе Поллока он оформил зал ресторана «Москва». Эта роспись просуществовала недолго. Пришёл новый директор, и Женины труды затёрли. Последний раз я видел его в весьма неприятных обстоятельствах. Я пришёл к нему по поводу приобретения трёх работ, но попал на пьянку. Мне уже давно не нравилось, как он кашлял. Я предложил ему сходить к моему врачу, но он не пошёл. Через день его увезли в больницу. Там я встретил его сестру. Она сказала, что вчера он умер. Я поехал к нему домой за «моими» картинами. Дома у него творилось что-то ужасное. Его наследие было разворовано. Этих трёх работ среди оставшихся я не нашёл. Я до сих пор не знаю, где они. Я хотел выяснить, не эти ли работы Михнова попали в Русский музей, но сотрудники музея мне сказали, что искать эту «мелочь» в запасниках им некогда.

Не только от Богомолова я слышал, что после смерти Михнова пропали его лучшие работы. Не вернулись его картины и с выставки-продажи в Финляндии.

Полгода я изучал живопись Михнова. Я собрал о нём небольшой архив, раздобыл фотографии некоторых его работ. Поначалу я воспринимал его картины на эмоциональном уровне. Они обладали притягивающим, гипнотическим воздействием. Но однажды эмоции улеглись, и я перешёл к постижению технических приёмов, открыть которые пока не имел возможности. Позже, найдя к ним приблизительные ключи, я не посмел их копировать. Для меня куда важнее были поиски душевных состояний, выводящих к чистому акту творения. Я ждал этих внутренних бессознательных порывов, чтобы выплеснуть на картон все потаённые силы своего юного мятежного существа. По утрам в углу комнаты меня встречали горы скомканной перепорченной бумаги. В порыве ярости я бросал её в специально купленную корзину, оказавшуюся слишком маленькой для отбракованного материала. Алекс, приходивший ко мне печатать свои стихи (у меня была портативная югославская машинка), удивлялся размаху моей живописной деятельности и принимался сосредоточенно стучать по клавишам, сожалея об испорченном ватмане. К моим абстрактным работам он был равнодушен, ему нравилось другое искусство. Я же день ото дня совершенствовал технику, придумывал инструменты для работы с текучими красками, для придания рельефности изображению применял несколько видов клея. Я стал жить ожиданием мимолётных драгоценных состояний, в которых мне удавалось писать, и писать хорошо. Эти пленительные ночные моменты чередовались с вынужденными визитами в университет, праздным шатанием по знакомым и книжным магазинам. Изредка я заглядывал в городской лекторий. Пару раз мы забрели с Алексом в цирк. Потом был мрачный, хотя и недолгий период посещений различных ДК, в которых американские проповедники учили нас – «заблудших» – уму-разуму. Особенно сильно их выступления влияли на Томсона. Он погружался в глубокий, хотя и сомнительный транс, размахивал руками, тянулся к своим американским «сёстрам», вслед за ними расхаживал между рядами. Заслышав сценический призыв к единению, он хватал «сестёр» за плечи своими грубыми руками и крестился, доведённый до отчаяния торжественной музыкой и «светлым» образом проповедника.