Домочадец

Во Вроцлаве наш состав вновь накрыли сети дождя. Город, явивший сквозь узорную плёнку водяных подтёков свои размытые архитектурные формы, постепенно редел и мельчал. Отдалённые башни костелов утопали в округлых дымчатых тучах. Едва различимые бордовые крыши Старого города лежали под тяжкой массой тумана, готового придавить брусчатые улочки и площади.

В восьмом часу вечера я очутился на перроне Олавского вокзала. Я надвинул на лоб зелёную бейсболку с логотипом увеселительного заведения, в котором безнадёжно застряли мои картины, и почти бегом, вприпрыжку, направился к выходу в город. Привокзальной площади я не помнил с детства и потому, выйдя из фойе, попал в совершенно незнакомый, как мне показалось, город. Я зашёл в кафе у вокзала, давно мечтая о горячем бутерброде и кружке крепкого кофе. Перед интуитивной прогулкой по городу мне понадобилась лёгкая передышка. Я хотел оттянуть час полной расшифровки маршрутов, ведущих во двор моих приключений. Я вдруг вспомнил, как после школьных занятий бегал в Старый город за виниловыми наклейками, которые продавал весёлый полный мужчина, считавший меня своим хорошим клиентом. Вспомнил я и передвижной тир в летнем парке аттракционов, откуда я непременно тянул Анжелу к высотной новостройке с магазином игрушек на первом этаже. Там, в изобилии детстких соблазнов, мне не давали покоя модели самолётов для склеивания. Военные, транспортные, спортивные самолёты – всё это имелось в моей коллекции, выставленной на книжной полке рядом с учебниками и тетрадями.

По выходным Анжела брала меня в город. Тогда она работала машинисткой в канцелярии воинской части. Там же работала её подруга, муж которой командовал сапёрной ротой. Своего отца я никогда не видел. Впервые я осмелился спросить о нём свою мать, когда мне исполнилось девять лет. Анжела нормально отнеслась к моему вопросу и сказала, что отец погиб во время учений – подорвался на противопехотной мине времён Второй мировой.

Одно из ярчайших воспоминаний польского детства – мороженое. Цветное мороженое в стеклянных стаканчиках, увенчанное пышным сливочным кремом. Но самым эффектным, вызывающим видом обладала сахарная вата. Её косматые клейкие шары, чудом державшиеся на тонких спичечных палочках, были первым дворовым деликатесом. Мы бегали за ватой через дорогу. Там на тротуаре останавливался невзрачный потрёпанный микроавтобус, в котором за круглым урчащим чудо-аппаратом, похожим на стиральную машину, сидела невозмутимая пани Политовска. Она хорошо знала нашу чумазую ораву и всякий раз улыбалась нам, обнажая редкие бурые зубы. Её полная, в красных прожилках рука опускала палочку в грохочущую центрифугу и там, внутри дряхлой волшебной машинки, свершался непонятный процесс зарождения приторной клейковины, которая с каждым поворотом гремящего барабана наращивала свою воздушную массу. Это зрелище пробуждало в нас неуёмные аппетиты, и мы тратили всю мелочь, припасённую на карманные расходы.

Без посторонней помощи я добрался до городской ратуши. Я знал, что отсюда до нашего дома было совсем рядом. Обычно это расстояние мы с Анжелой покрывали, пользуясь дворовыми тропами. Так выходило ещё быстрее.

На площади возле Ратуши я зашёл в летнее кафе. Мне чудилось, что агенты Лауша и Анжелы рыскали неподалёку и готовы были схватить меня если не здесь, то уж в Дивногорске – обязательно. Я заказал жареный картофель с отбивной и пол-литра пива. Официант поджал густые короткие усики и зафиксировал факт заказа в миниатюрном блокноте. Мой польский не вызвал у него подозрений относительно моего ныне не дружественного полякам восточно-славянского происхождения.

…Во втором классе я случайно заговорил по-польски, чем не на шутку удивил хлопотавшую на кухне Анжелу, и она, прекрасно понимавшая польский, бросилась ко мне, вытирая жирные руки о вафельное полотенце, чтобы обнять меня – нерадивого ученика, упорно не желавшего писать «Луна» через «у». В корнях существительных вместо скучного, протяжного «у» я лепил с уверенностью отличника первую гласную алфавита. Познания в польском пригодились мне, когда по совету одноклассника я стал слушать музыкальные программы на ультракоротких волнах. В вечерние часы перед сном я включал миниатюрный Grundig, настраивал его на нужную волну и записывал на кассету популярных в конце семидесятых Boney М и ABBA. Но кумиром моим был африканский певец по имени Симон. Не имея никаких вокальных данных, он покорял публику своим подвижным сценическим обликом и танцами с горящими булавами, которые он, выкатив обезумевшие глаза, гасил во рту. На такие трюки в те времена эстрадные звёзды не отваживались. Анжела была без ума от цирковых пируэтов этого дёрганого африканца и второй раз серьёзно удивилась моим прогрессивным деяниям, когда я подарил ей на день рождения собственноручно записанную кассету чернокожего кумира одиноких женщин.