Домой с черного хода

Эти записи я делала, сидя у печки в угомонившейся наконец теплушке. Сонное дыхание, похрапывание, бормотание, скрип вагона, и время от времени звенящий, тоскливый вздох. Это вздыхает рояль, наверное, ему надоело трястись в тесноте и темноте, хочется музыки, стремительных пассажей, звучных аккордов, легкого стаккато, но единственно, что он может, это тяжко мелодично вздыхать. Вещи, занимающие треть теплушки, начинают притоптывать, словно перестраиваясь, будто хотят начать наступление на беззащитных спящих людей. Огонек свечи пляшет, и тень, которую отбрасывает чайник на пятно света на полу, все время меняет форму. Вот сейчас отчетливо вырисовывается профиль брата Фауста — монаха, принимавшего гостей в монастырском винном погребке в горах неподалеку от Пекина, где французские монахи делали вина из местного винограда. Погребок был очарователен. Посетители сидели на перевернутых бочонках, расставленных вокруг грубо сколоченных столов, пили светлое легкое вино, к которому подавались — очевидно, для возбуждения жажды — мелкие соленые креветки, орешки и хорошо приперченные печенья, и слушали рассказы брата Фауста, невысокого, худощавого, с. огромным красноватым носом и лукавыми глазами, с русским георгиевским крестом на сутане. Он охотно подсаживался то к одному, то к другому столу и рассказывал о Пекине конца прошлого и начала настоявшего веков, о жизни и нравах того времени, о боксерском восстании, во время которого он вынес из-под огня несколько десятков раненых русских солдат. Брат Фауст говорил по-английски бойко, хотя и с сильным французским акцентом и нередко вставлял в свою речь русские слова, давно вышедшие из употребления, от которых веяло чем-то давно прошедшим и милым… Вагон сильно встряхивает, большеносый профиль брата Фауста исчезает, уступая место высунувшемуся из рукава кулаку. Кряхтя, надвигаются вещи. Вздыхает рояль. Я поеживаюсь, смотрю на часы. Еще десять минут и можно будить Шуру, сдавать ему дежурство.

После Новосибирска поезд свернул с транссибирской магистрали и направил свой тряский бег в Барнаул. И сразу же угасла буйная красота сибирской природы — или мне только так показалось? — отхлынули от дороги могучие леса, исчезли горящие яркими красками луга. В проеме двери проплывают поля, небольшие деревушки, сельское кладбище на косогоре, к покосившейся ограде которого прикреплено длинное кумачовое полотнище с неожиданным лозунгом «Слава труду!» Съежились станционные постройки, в вокзальных буфетах хоть шаром покати. Наш поезд, игнорируя график, нет-нет простаивает часами в открытом поле или на заброшенных полустанках. Но на этом отрезке дороги оказались и свои плюсы — во-первых, появились маленькие туго упакованные старушки с мешочками через плечо, с корзинками и бидонами. У них мы покупали «продукт»: вареную картошку, полстакана варенца с квадратным кусочком аппетитной коричневой корочки на поверхности, зеленоватую еще землянику, из которой, однако, можно было варить некое подобие компота (один раз даже пушистую, еще теплую пшенную кашу в котелке). Все, что они выносили к поезду, сметалось нами в один миг, хотя цены были очень и очень немалые. Вообще «подъемные», выданные в Отпоре таяли с быстротой апрельского снега на солнцепеке. А дети были постоянно голодны, и Ника все время прикладывалась на краю нар и засыпала… И тут Бог послал нам небольшой источник пропитания. Надо сказать, что к этому времени Василий Михайлович совсем расхворался, у него воспалилась незалеченная рана, распухла и побагровела рука. Он лежал в своем купе в медвагоне, подвергаясь бессмысленным, на мой взгляд, и — что еще хуже, — мучительным процедурам. Сашка и докторша Эльвира в любовном угаре почти не покидали ее купе. Никто к нам не заглядывал, никто нами не руководил, ехали без надзора, тихо и мирно. И вот, в первый же день на какой-то маленькой станции к вагону подошел железнодорожник и попросил: «Давайте, ребята, подкиньте вот старушку до Черепаново. От поезда отстала». Мы охотно согласились. Аккуратная кареглазая старушка уселась на один из своих мешков, неподалеку от двери, вступать в разговор отказалась, роняя лишь «да» и «нет» в ответ и испуганно косилась по сторонам. В Черепаново она собрала свои мешочки, суетливо поблагодарила нас и слезла, а потом мы обнаружили на столике рядом пять сметанных лепешек в чистой тряпице — плата за проезд.