Домой с черного хода

Разговор оборвался, а, возобновившись, совершенно утратил легкость и живость. Как будто у нас, у всех, отяжелели языки от нежелания повествовать о собственных несчастиях и о чужих. Все же он возобновился, и я узнала о том, что хозяин дома Витя, просидевший в японской тюрьме около двух лет за то, что преисполнившись патриотических чувств, обратился в разгар войны в советское консульство с просьбой дать ему советское гражданство и отправить на фронт, репатриированный в 1944 году в родной город Омск, был затем отправлен с женой и двумя дочками — одна из них новорожденная — в Сыктывкар на поселение — то ли для того, чтобы очиститься от эмигрантской скверны, то ли для более близкого ознакомления с действительностью. И о том, что им пришлось испытать там, прежде чем они получили милостивое разрешение вернуться в Омск. Узнала, что дядя Сережа и его жена осуждены на двадцать пять лет лагерей — «она ведь в американском консульстве стенографисткой работала, а он в американском банке…» — (холодок пополз у меня по спине при этих словах). Узнала, что сама Нина и ее семья по приезде были отправлены — как потом выяснилось по ошибке — на лесозаготовки. Там она потеряла крошечную дочку.

И возникали фамилии одна за другой — фамилии знакомых, уехавших с первой репатриацией в 1947 году, и снова повторялось: «Лагерь, лагерь, лагерь…» и еще иногда «смерть ребенка, простудился, потом воспаление легких, лечить нечем, ну и…» Наверное, ужас на моем лице проступил достаточно отчетливо, потому что в какой-то момент все дружно бросились успокаивать меня: «Сейчас уже совсем не то… Нет, нет, не бойся! Живется, конечно, трудно, но запросто сейчас не хватают».

— Вот меня посадили, — не без гордости сказал муж Нины, — год просидел и выпустили, даже на допросы почти не вызывали. А сейчас вот работаю санитарным врачом и на рентгенолога учусь. Нет, сейчас совсем другое дело,

Ночью, лежа на полу в нашем новом обиталище — проходной, скудно обставленной комнатушке в домике на одной из бесчисленных Северных улиц, куда мы перевезли на занятой у соседа, заляпанной известкой и глиной тачке свой скарб, я снова и снова перебирала в памяти все услышанное, все узнанное за последние несколько часов. В Солоновке, оправляясь от очередного шока, я воспринимала жизнь как нечто экзотическое, диковинное. Слишком уж непривычно было все вокруг, неправдоподобно, немыслимо. И в глубине души постоянно таилась мыслишка, нет, нет, все это не может быть моим уделом. Это почему-то удел других людей, хороших, добрых, несчастных, но совсем, совсем других, а для меня это временно. Я уеду, вырвусь из этих странных обстоятельств и тогда, тогда… Но вот сейчас я очутилась перед лицом не менее странных обстоятельств, ставших повседневной жизнью для людей, ничем не отличавшихся от меня, получивших такое же образование, такое же воспитание, живших такой же жизнью… И снова всплывали в памяти подробности сумбурных рассказов — о лагере под Сыктывкаром, где сидели литовские женщины, жены расстрелянных помещиков, крупных чиновников, просто состоятельных людей. (Господи, но почему же они, литвинки, оказались там? За какие грехи? Меняли последние тряпки на кусок хлеба, чтобы накормить умирающих от голода детей?..) Или рассказ Нины про то, как после смерти своей маленькой дочери она и еще трое товарищей по несчастью выбрались ночью из общежития и несколько суток плутали в тайге, добираясь до райцентра, откуда можно было послать телеграмму в Москву «но это возымело действие, после этого нас всех переправили в Омск». И многое другое. Но, странное дело, чем больше случаев, свидетельствующих о чьей-то глупости, подлости, жестокости приходило на память, тем дальше отодвигался страх, постоянно мучивший меня в Соло-новке. На смену ему приходила злость. Злость и жгучая ненависть к каким-то неведомым мне людям.

На следующий день снабженная справками, советами, напутствиями я отправилась по делам — нужно было прописаться, определить детей в школу, сдать в комиссионный магазин кое-какие вещи, купить раскладушку и какую-нибудь, еду.

Недавно я прочитала в газете, что Омск сейчас самый зеленый город в Советском Союзе, что он буквально утопает в цветах. Представить себе что-нибудь подобное в то утро было совершенно невозможно. Одноэтажные домики с тяжелыми ставнями на окнах. Высоченные заборы, частые таблички «злая собака!» Начавшийся с вечера дождь превратил его в город, утопающий в жидкой грязи. Я стояла на углу, думая, как бы мне перебраться на другую сторону, не погубив при этом полуботинок, как вдруг за моей спиной кто-то сказал:

— Досточки надо с собой носить, товарищ дорогой. На одну стали, другую из грязи выволакиваете и перед собой бросаете. А как же иначе?

Я обернулась. За мной стоял пожилой человек в зеленой вязаной кофте. Глаза его посмеивались.