Домой с черного хода

— Но что самое удивительное, — продолжал он, — почему в этой стране никто никогда не считает деньги? Ну взяли меня, посадили в какое-то село, шахтерский поселок, на завод, куда угодно, — приставили к работе и держи там, пока не сдохну («здохну» со вкусом произнес он). Так нет же, за те десять лет, что я просидел, меня шестнадцать раз гоняли с места на место. Воркута, Мордовия, пять лагерей на Дальнем Востоке, в Бурято-Монголии, Пермские места заключения…Только прибудешь, устроишься, познакомишься, найдешь приятных людей, привыкнешь к работе, кричат: «Синейчук, с вещами!» Поехали… Едем долго, тяжело, несколько человек занедужит — их снимут, несколько загнется. Наконец, приехали. Все сначала: устраиваешься, знакомишься, ищешь приятных людей… Так я вас спрашиваю — кто-нибудь подсчитал, во сколько это казне обошлось? Я, как железнодорожный служащий знаю, какие гроши подобные передвижения стоят. И другие должны были бы знать, сколько это стоит, если рабочий день за днем без дела сидит. Но для этих людей, по-видимому, все было неважно. Важно, что они имели полную власть над людьми и могли издеваться над ними сколько угодно. Простите меня, ясновельможная пани, за такой не салонный разговор. Потерял власть над собой, а это позволять себе не должно. Итак, завтра в пять часов я буду у вас и заберу барышень в театр. Довидзеня! Благодарю за приятно проведенный вечер. Надеюсь иметь такие и в будущем.

А на другой день я решила сделать передышку после отчаянной суеты последних недель, никуда не ходить, посидеть дома и отдохнуть, хотя Нина настаивала, что медлить нельзя «а то наедут сейчас земляки с целины и все расхватают…» Но я твердо сказала, что никуда не пойду, не могу… Утром в газетном ларьке я купила «Правду». С самого отъезда из Тянь-цзина я еще не держала в руках газеты. Ведь в мире, наверное, что-то происходит, и только я — занятая мелочами быта — понятия ни о чем не имею.

Принарядив девочек и вручив их попечению Ивана Гавриловича, я уселась с ногами на раскладушку, развернула «Правду» и только тут сообразила, что читаю ее первый раз в жизни. Увы, интереса газета у меня не пробудила. Я начинала читать и бросала статью за статьей и давно не испытанное чувство — скука — все больше овладевало мной. Окончательно застряв на кознях американской военщины, я постыдно заснула. Разбудили меня голоса, доносившиеся из соседней — хозяйкиной — комнаты. Ее отделяла от нашей печь с двумя уступами, образовывавшими под потолком окон-, цё, которое пропускало все звуки, каждое слово, произнесенное жалобным женским голосом.

— Горько, ой горько, Агафья Трифоновна, ведь какой парень хороший был, душевный.

— Неужто опять запил?

— По черному пьет. Давеча и меня прибил, и Ваську. Васька говорит — уйду из дому. Один проживу. На станции у него дружки завелись, в товарняках которые шуруют. Зовут его. Они там в старых вагонах логовища себе устраивают. Девки к ним ходят, водку жрут и его к себе все зазывают. Жалко Ваську-то… Погибнет! Агафья Трифоновна, сделай божескую милость — замоли Славку. Коли он пить перестанет, Васька нипочем из дому не уйдет. Хороший он — учиться любит, кошек, собак бездомных жалеет, мне помочь не отказывает… — Она долго всхлипывала, потом сказала, пошуршав бумажками. — Вот, возьми, потщись Христа ради.

— Убери! — строго сказала хозяйка. — Завтра в церкву сходишь, свечку Трифону-Скоропомощнику поставишь. Потом ко мне зайдешь, травок заварю, поить будешь. А теперь помолчи! — из окошечка понеслось невнятное бормотанье, прерывающееся тяжелыми вздохами. Я отложила газету и задумалась. А минут через десять мои невеселые думы прервал, проникший в комнату новый голос — на этот раз визгливый, истерический:

— В подпол меня вчерась затолкал, стол на крышку поставил, уселись с Федькой, дружком своим, пьют и надо мной же изгаляются. Останови его, Христом-Богом тебя прошу, Агафья Трифонова Я на себя руки наложу, а не то ему башку топором раскрою… А Люське куда тогда дорога?.. Помоги, Агафьюшка!

И опять из окошечка под потолком неслось бормотанье, и иногда в нем различались слова молитв, а иногда слышались таинственные мохнатые слова, от которых веяло древней Русью, ворожбой, колдовством.

С хозяйкой у меня сразу сложились хорошие отношения. Вставала она рано и долго возилась в кухне: варила в двух котелках какие-то травы, распространявшие терпкий приятный запах — наверное снадобья, за которыми по вечерам приходили замотанные в платки женщины. Потом варила пшенную кашу и чай и уносила в свою комнатку, предоставляя кухню в полное наше распоряжение. Мы могли варить себе обед, греть воду, стирать белье, мыться — она ни во что не вмешивалась, ни против чего не возражала.

— Дуська возвернется, тогда вам не так вольготно будет (Дуськой звали повариху, занимавшую соседнюю с нами комнату, сейчас «отдыхавшую в сенатории»), — сокрушенно говорила она, — Мужиков, почитай, кажный вечер водит. Хотя и то сказать, уговор держит — драк у себя не допускает. Балует только.