Дон-Кихот Ламанчский. Часть 1

Оставшись одинъ, Донъ-Кихотъ безъ пояса снизу, но опоясанный сверху, покончивъ съ прыжками и кувырканіями, и видя, что Санчо уже уѣхалъ, не ожидая другихъ сумазбродствъ своего господина, взобрался за вершину высокой скалы, и тамъ принялся размышлять о томъ, что давно уже занимало его умъ: именно, подражать ли ему разрушительнымъ безумствамъ Роланда или меланхолическимъ Амадиса? «Ничего особеннаго не вижу я въ томъ», думалъ онъ, «что Роландъ былъ храбрый рыцарь, какъ это знаетъ весь свѣтъ. Къ тому же онъ, какъ извѣстно, былъ очарованъ, и никто не могъ лишить его жизни иначе, какъ уколовъ его черною булавкою въ пятку, отчего онъ и носилъ всегда на ногахъ шесть желѣзныхъ подошвъ. И однако же очарованіе не послужило ему ни къ чему, потому что Бернардъ дель Карпіо открылъ тайну, и задушилъ его въ своихъ рукахъ въ тѣснинахъ Ронцесвалеса. Но, Богъ съ нимъ — съ его мужествомъ; подумаемъ объ его безуміи, потому что онъ дѣйствительно обезумѣлъ, услышавъ отъ ксендза и, кромѣ того, найдя доказательства на деревьяхъ, осѣнявшихъ одинъ ручей, что Анжелика отдыхала болѣе двухъ разъ съ Медоромъ, этимъ маленькимъ, кудрявымъ мавромъ, пажомъ Агрананта. Убѣдившись несомнѣнными доводами въ томъ, что дама его сыграла съ нимъ подобную штуку, ему конечно слѣдовало обезумѣть. Но вотъ вопросъ? съ какой стати мнѣ повторять его безумства, не имѣя къ тому никакого повода. Я знаю и могу поклясться, что Дульцинея Тобозская никогда въ жизни не видала даже и тѣни какого нибудь мавра одѣтаго или раздѣтаго, и что она невинна, какъ въ первый день своего рожденія. Я слѣдственно могу только оскорбить ее, начавши изъ-за ее невѣрности неистовствовать, какъ Роландъ. Между тѣмъ Амадисъ, не неистовствуя и не особенно безумствуя, пріобрѣлъ какъ влюбленный большую славу, чѣмъ это-нибудь. Изъ исторіи его видно, что возбудивъ неудовольствіе своей даны Оріаны, велѣвшей этому рыцарю не показываться ей на глаза, онъ удалился съ однимъ пустынникомъ на утесъ Бѣдный, и тамъ рыдалъ до тѣхъ поръ, пока наконецъ не сжалилось и не спасло его небо — отъ избытка слезъ и любовныхъ страданій. Если это правда, въ чемъ трудно сомнѣваться, тогда къ чему мнѣ обнажать себя, какъ я сначала хотѣлъ, и вырывать съ корнями эти бѣдныя деревья, не сдѣлавшія мнѣ никакого зла, или возмущать воды этого ручья, который будетъ утолять мою жажду? Слава же памяти Амадиса, и да подражаетъ ему во всемъ, въ чемъ только можно, Донъ-Кихотъ Ламанчскій, с которомъ быть можетъ скажутъ, какъ сказали о комъ-то, что если онъ не совершилъ великихъ дѣлъ, то, по крайней мѣрѣ, погибъ за нихъ. И если я не оттолкнутъ своею дамою, какъ Амадисъ, то все равно я съ нею разлученъ. скорѣй же въ дѣлу. Придите мнѣ на память славныя дѣйствія Амадиса, какъ и чѣмъ долженъ начать въ подражаніе вамъ. Сколько я помню, Амадисъ большую часть времени проводилъ въ молитвѣ; я буду дѣлать тоже самое». Припомнивши молящагося Амадиса, Донъ-Кихотъ набралъ большихъ желудей и изъ нихъ устроилъ себѣ четки въ десять зеренъ. Его безпокоило теперь только то, что возлѣ него не было пустынника, который бы исповѣдалъ и утѣшилъ его. И сталъ славный рыцарь, прогуливаясь по лугу, писать на древесной корѣ и на пескѣ множество стиховъ, воспѣвая въ нихъ Дульцинею, и изливая свою тоску: изъ нихъ сохранились только одни, которые можно было прочитать, когда Донъ-Кихота пришли возвратить изъ его добровольнаго заточенія. Вотъ они:

Деревья, травы и цвѣты
Зеленые, блестящіе,
Когда вамъ скорбь моя не въ радость
Услышьте вопль куши моей!
Да не смутитъ онъ васъ, какъ страшенъ
И какъ бы дологь ни былъ онъ.
И чтобы долгъ вамъ свой отдать,
Здѣсь началъ Донъ-Кихотъ рыдать
Въ разлукѣ съ Дульцинеей
Тобозской.
Вотъ мѣсто, гдѣ изъ вѣрныхъ вѣрный
Любовникъ далеко отъ дамы
Своей укрылся, и страдаетъ
Онъ тутъ, не вѣдая за что.
Надъ нимъ смѣется, имъ играетъ
Капризная любовь; и здѣсь
Наполнилась слезами кадь,
Какъ началъ Донъ-Кихотъ рыдать
Въ разлукѣ съ Дульцинеей
Тобозской.
Межъ тѣмъ какъ онъ средь скалъ гранитныхъ,
Кляня свой рокъ, одни несчастья,
Не приключенья находилъ;
Любовь не легкой, мягкотканной
Своей повязкой, а бичемъ
Его ударила въ затылокъ;
И раненый, чтобъ боль унять,
Здѣсь началъ Донъ-Кихотъ рыдать
Въ разлукѣ съ Дульцинеей
Тобозской.