Дон-Кихот Ламанчский. Часть 1

Когда впослѣдствіи открыли эти стихи, то много смѣялись надъ этимъ прибавленіемъ Тобозской. Читатели думали, что вѣроятно, по мнѣнію рыцаря, стиховъ его никто бы не разобралъ безъ этого прибавленія, и таково было дѣйствительно мнѣніе Донъ-Кихота, какъ самъ онъ сознался впослѣдствіи. То слагая стихи, то вздыхая, то взывая къ жильцамъ лѣсовъ — фавнамъ и сильвамъ, къ воднымъ нимфамъ, къ жалобному и воздушному эху, заклиная ихъ услышать и утѣшить его; то отыскивая травы, которыми онъ поддерживалъ свое существованіе, проводилъ рыцарь все время, которое онъ оставался одинъ съ своими страданіями; и до того дострадался онъ наконецъ, что если бы оруженосецъ его возвратился къ нему не черезъ три дня, а черезъ три недѣли, то несчастнаго рыцаря не узнала бы его родная мать. Но оставимъ его вздыхающаго и слагающаго стихи, и скажемъ, что случилось въ дорогѣ съ Санчо.

Выѣхавъ на большую дорогу, оруженосецъ нашъ направилъ путь свой въ Тобозо, и на другой день былъ уже около той самой корчмы, въ которой суждено ему было попасть на это вѣчно памятное для него одѣяло. Не успѣлъ завидѣть онъ этого зданія, какъ ужь ему пригрезилось будто онъ совершаетъ во второй разъ свое воздушное путешествіе, и твердо рѣшился онъ ни за что не заѣзжать теперь въ этотъ домъ, хотя пора была самая манящая туда, то есть обѣденная, и Санчо далеко не прочь былъ хлебнуть чего-нибудь горяченькаго, потому что онъ нѣсколько дней уже довольствовался одною холодной пищей. Желудокъ оруженосца заставилъ его таки приблизиться къ этой роковой корчмѣ, но онъ все еще не зналъ на вѣрное, зайдетъ ли онъ въ нее? Тѣмъ временемъ, какъ онъ оставался въ этой нерѣшительности, изъ корчмы вышли два какихъ то господина, и увидѣвъ нашего оруженосца, одинъ изъ нихъ сказалъ другому: «скажите на милость, господинъ лиценціантъ, не Санчо Пансо ли это ѣдетъ верхомъ? экономка нашего искателя приключеній увѣряетъ, будто этотъ человѣкъ служитъ оруженосцемъ ея господину.»

«Онъ самъ, онъ самъ» — отвѣчалъ другой; «и это конь Донъ-Кихота.»

Господа эти были знакомые намъ священникъ и цирюльникъ, осудившіе на сожженіе рыцарскія книги Донъ-Кихота. Они, конечно, узнали безъ труда Россинанта и Санчо, и желая поскорѣе услышать новости объ общемъ ихъ другѣ, подошли къ оруженосцу.

— Другъ мой, Санчо Пансо, что же подѣлываетъ твой господинъ? спросилъ его священникъ.

Санчо въ туже минуту узналъ подошедшихъ къ нему господъ, но рѣшившись не говорить имъ, гдѣ покинулъ онъ Донъ-Кихота, отвѣчалъ, «что господинъ его въ извѣстномъ мѣстѣ занятъ извѣстнымъ дѣломъ чрезвычайной важности, но гдѣ именно, этого онъ не можетъ сказать, подъ страхомъ лишиться глазъ.»

— Нѣтъ, нѣтъ, Санчо, ты долженъ сказать — отвѣтилъ цирюльникъ, иначе мы принуждены будемъ думать, и думаемъ даже, не ограбилъ ли и не убилъ ли ты своего господина; потому что вотъ ты разъѣзжаешь на его конѣ, и клянусь Богомъ, ты отвѣтишь намъ, или не сдобровать твоему горлу.

— Нечего, нечего грозить, сказалъ Санчо; я, слава Богу, не воръ и не разбойникъ. Пусть каждый умираетъ своею смертью, какъ повелитъ ему сотворившій насъ Богъ. Господинъ мой, продолжалъ онъ, расположился въ этихъ горахъ — страдать. И затѣмъ безъ дальнихъ околичностей, не переводя духу, Санчо разсказалъ въ какомъ положеніи оставилъ онъ Донъ-Кихота, какія приключились съ ними приключенія, и какъ везетъ онъ теперь письмо къ госпожѣ Дульцинеѣ Тобозской, дочери Лорензо Корхуэлло, по которой сходитъ съума его господинъ.

Хотя странное помѣшательство Донъ-Кихота не было тайной для нашихъ друзей, тѣмъ не менѣе они онѣмѣли отъ удивленія, услышавъ то, что передахъ имъ Санчо. Они просили его показать письмо Донъ-Кихота къ Дульцинеѣ Тобозской, и Санчо сообщилъ имъ, что письмо это написано на бумажникѣ, и что ему велѣно переписать его въ первой деревнѣ, въ которой отыщется кусокъ бумаги. «Дай мнѣ его», сказалъ священникъ, «я постараюсь переписать его какъ нельзя лучше». Санчо поднесъ руку къ груди, чтобы достать оттуда бумажникъ, но напрасно искалъ онъ его, потому что не нашелъ бы, если бы искалъ до сегодня; дѣло въ томъ, что Донъ-Кихотъ забылъ передать ему письмо, а Санчо забылъ спросить его. Не находя бумажника, бѣдный оруженосецъ поблѣднѣлъ какъ смерть, и на лбу его выступили капли холоднаго пота; принялся онъ шарить у себя повсюду, и не находя нигдѣ письма своего господина, схватилъ себя за бороду, вырвалъ чуть не половину ее и влѣпилъ себѣ пять или шесть такихъ увѣсистыхъ оплеухъ, что окровавилъ себѣ лицо.

Священникъ и цирюльникъ въ изумленіи спрашивали его: «что сталось съ нимъ, за что онъ такъ отдѣлываетъ себя?»

— Какъ за что? воскликнулъ Санчо, да я изъ рукъ своихъ выпустилъ трехъ ослятъ, изъ которыхъ самый меньшій стоилъ для меня дворца.

— Какъ такъ? спросилъ цирюльникъ.

— А такъ, что потерялъ я бумажникъ съ письмонм къ Дульцинеѣ, и что гораздо хуже съ запиской моего господина, въ которой онъ велитъ своей племянницѣ отдать мнѣ трехъ ослятъ изъ четырехъ или пяти, находящихся у него въ конюшнѣ. Въ добавокъ къ этому горю, Санчо разсказалъ какъ и своего осла онъ потерялъ.