Дон-Кихот Ламанчский. Часть 1

— Ваше преподобіе, отвѣтилъ каноникъ священнику: рыцарскія книги это сущая язва, по моему мнѣнію, и хотя призрачный интересъ ихъ заставилъ меня въ свободныя минуты прочесть начало почти всѣхъ этихъ книгъ, тѣмъ не менѣе я никогда не рѣшался прочесть которую-нибудь изъ нихъ отъ доски до доски. Мнѣ казалось, что съ небольшими измѣненіями въ нихъ описывается одно и тоже, и что въ этой книгѣ нѣтъ ничего больше, какъ въ той и въ послѣдней найдется тоже, что въ первой. Мнѣ кажется даже, что направленіе, замѣчаемое въ рыцарскихъ книгахъ, господствуетъ въ древнихъ сумазбродныхъ Милезіенскихъ басняхъ, стремившихся только развлекать, но не поучать — въ противоположность баснямъ апологическимъ, долженствовавшимъ развлекая поучать. Но если допустить, что единственная цѣль рыцарскихъ книгъ забавлять читателя, и въ такомъ случаѣ, я, право, не понимаю, какъ онѣ могутъ достигать даже одной этой цѣли своими нелѣпостями. Читая хорошую книгу, мы наслаждаемся той гармоніей и красотой, обаянію которыхъ невольно поддается наша душа, созерцая прекрасное на яву или въ воображеніи; но то, въ чемъ безобразіе идетъ объ руку съ презрѣніемъ всякихъ правилъ, не можетъ доставить наслажденія никому. А какую красоту, какую пропорціональность частей между собою и въ отношеніи въ цѣлому, можно найти въ баснѣ, въ которой 16-лѣтняя дѣвушка разсѣкаетъ на двое высокаго, какъ башня, великана, точно онъ сдѣланъ изъ тѣста. На что похожи описанія этихъ битвъ, въ которыхъ, по словамъ историковъ ихъ, сражалось до милліона воиновъ; — если только съ ними сразился герой книги, тогда дѣлать нечего, онъ, волей неволей, одной силой своей руки, долженъ разгромить милліонную рать. Какъ легко въ этихъ басняхъ видается въ объятія странствующаго рыцаря какая-нибудь наслѣдственная императрица или королева. Какой, сколько-нибудь развитый, умъ можетъ читать такой вздоръ, что по морю плыветъ, какъ корабль, подъ благопріятнымъ вѣтромъ, цѣлая башня, наполненная рыцарями, что вечеромъ она отплываетъ отъ береговъ Ломбардіи, а къ утру пристаетъ къ землямъ Іоанна-индѣйскаго, или къ другимъ подобнымъ странамъ, о которыхъ ничего не говоритъ Птоломей и не имѣлъ понятія Марко-Паоло. Если мнѣ скажутъ, что сочинители подобныхъ книгъ просто задались цѣлью выдумывать небывалыя и невозможныя событія, находя совершенно излишнимъ придерживаться сколько-нибудь истины, то все же я скажу, что вымыселъ тѣмъ прекраснѣе, чѣмъ менѣе кажется онъ вымышленнынъ, тѣмъ болѣе нравится, чѣмъ онъ правдоподобнѣе. Онъ долженъ шевелить мысль читателя; долженъ быть воспроизведенъ такимъ образомъ, чтобы дѣлая невозможное вѣроятнымъ, сглаживая уродливости и неровности, онъ заставлялъ бы читателя вѣрить себѣ, удивляя и услаждая его. Ничего подобнаго нельзя встрѣтить въ сочиненіяхъ автора, съ умысломъ уклоняющагося отъ природы и правды, то есть отъ того, что составляетъ главную силу художественнаго произведенія. Я не читалъ еще такой рыцарской книги, всѣ части которой составляли бы одно тѣло, въ которой средина соотвѣтствовала бы началу и конецъ отвѣчалъ началу и срединѣ. Напротивъ того, творцы этихъ произведеній составляютъ ихъ изъ такихъ разнородныхъ и разрозненныхъ кусковъ, какъ будто нарочно хотятъ воспроизвести урода, а не стройный образъ. кромѣ того, слогъ ихъ шероховатъ и грубъ; сцены любви не благопристойны, возносимые ими подвиги преувеличены, описанія битвъ растянуты и тяжелы, а путешествіи нелѣпы и сумазбродны; въ разговорѣ просвѣчиваетъ вся умственная скудость ихъ авторовъ, лишенныхъ всякой художественной мѣры и искры живой творческой силы, а потому вполнѣ достойныхъ быть изгнанными изъ любаго христіанскаго общества, какъ праздные и опасные люди». Священникъ, съ большимъ вниманіемъ выслушавъ каноника, счелъ его за умнаго человѣка, говорившаго глубокую истину, и отвѣтилъ ему, что вполнѣ раздѣляя съ нимъ ненависть въ рыцарскимъ книгамъ, онъ сжегъ кучу рыцарскихъ книгъ Донъ-Кихота. При этомъ онъ подробно разсказалъ, какъ разбиралъ онъ книги Донъ-Кихота, какія казнилъ, какія помиловалъ. Каноникъ отъ души посмѣялся этому разсказу. — «Порицая немилосердо эти книги», замѣтилъ каноникъ, «я нахожу въ нихъ одно хорошее, именно канву: блестящія талантъ могъ бы развернуться и выказать себя на ней во всемъ блескѣ. Онѣ представляютъ обширное поле, на которомъ перо можетъ двигаться совершенно свободно, описывая бури, кораблекрушенія, битвы и проч. Оно можетъ нарисовать великаго полководца, одареннаго всѣми талантами, необходимыми для того, чтобы стяжать воинскую славу: искуснаго, умнаго, проникающаго въ намѣренія непріятеля, умѣющаго краснорѣчиво убѣждать и разубѣждать своихъ солдатъ, мудраго и сдержаннаго въ совѣтѣ, быстраго въ исполненіи, столь же стойкаго въ оборонѣ, какъ стремительнаго въ нападеніи. Писатель можетъ разсказывать здѣсь поперемѣнно то какое-нибудь трагическое происшествіе, то веселое и неожиданное; въ одномъ мѣстѣ онъ можетъ оплакать благородную, умную, красивую женщину, въ другомъ мужественнаго и благороднаго христіанина, противопоставляя ему какого-нибудь невѣжду фанфарона; въ третьемъ изобразить храбраго и сострадательнаго принца, щедрость великодушныхъ властителей и вѣрность преданныхъ имъ вассаловъ. Въ подобномъ сочиненіи писатель можетъ поперемѣнно выказываться астрономомъ, географомъ, музыкантомъ, государственнымъ человѣкомъ, даже волшебникомъ, если захочетъ и ему представится удобный случай къ тому. Онъ можетъ послѣдовательно изобразить искусство Улисса, набожность Энея, мужество Ахиллеса, несчастія Гектора, измѣну Сонона, дружбу Эураліи, щедрость Александра, мужество Цезаря, великодушіе Траяна, самоотверженность Зопира, благоразуміе Катона, наконецъ, всевозможныя достоинства, образующія совершеннаго героя, все равно, надѣлитъ ли онъ ими одного человѣка или нѣсколькихъ. И если подобное сочиненіе будетъ умно задумано, написано чистымъ, пріятнымъ слогомъ и приблизится на сколько это возможно къ истинѣ, тогда данная автору канва украсится разнородными и драгоцѣнными узорами, и сочиненіе его представитъ столько красотъ, что оно достигнетъ высочайшей степени совершенства, до которой можетъ возвыситься поэтическое произведеніе, предназначенное, услаждая, — поучать читателя. Свобода, предоставляемая писателю въ созданіи и развитіи подобнаго рода произведеній, даетъ возможность ему непремѣнно являться въ нихъ лирикомъ, эпикомъ, трагикомъ, комикомъ, соединяя въ себѣ всѣ красоты пріятной и сладкой науки поэзіи и краснорѣчія, потому что эпопея можетъ быть написана прозой такъ же удобно, какъ и стихами,