Дон-Кихот Ламанчский. Часть 1

Глубокая тишина царствовала въ донѣ, освѣщаемомъ лишь тусклымъ свѣтомъ несчастнаго ночника, теплившагося у входа въ корчму. Эта чудесная тишина, дѣйствуя на больное воображеніе рыцаря, занятаго постояннымъ представленіемъ того, что вычиталъ онъ въ своихъ книгахъ, — причинѣ всѣхъ преслѣдующихъ его бѣдствій — наполнила голову его самыми сумазбродными мыслями, какія только могутъ родиться въ сумасшедшей головѣ. Онъ вообразилъ себя въ великолѣпномъ замкѣ, — это онъ впрочемъ воображалъ въ каждой корчмѣ, — и что дочь владѣтеля замка, очарованная прибывшимъ рыцаремъ, влюбилась въ него, и ночью тайкомъ отъ родителей, рѣшилась придти къ нему въ спальню. Въ чаду этой химеры, онъ страшно тревожился ожиданіемъ неминуемой опасности, грозившей его вѣрности; тѣмъ не менѣе онъ внутренно поклялся не измѣнить своей дамѣ, хотя бы соблазнять его пришла сама королева Женіевра въ сопровожденіи дуэньи своей Квинтаньоны. Время между тѣмъ шло своимъ чередомъ и наступалъ роковой для рыцаря часъ, когда должна была придти Мариторна. Она не измѣнила своему слову, и въ одной рубахѣ, съ босыми ногами, пробиралась на цыпочкахъ къ своему возлюбленному, почивавшему, какъ уже сказано, въ одной комнатѣ съ рыцаремъ и его оруженосцемъ. Не успѣла она войти въ двери, какъ бодрствовавшій Донъ-Кихотъ уже услышалъ шаги ея. Не обращая вниманія на синяки и покрывавшіе ихъ пластыри, онъ cѣлъ на постель и простеръ обѣ руки впередъ, готовясь заключить въ нихъ восхитительную астуріянку. Мариторна, пробираясь ощупью, утаивая дыханіе, къ предмету своей страсти, какъ разъ попала въ объятія Донъ-Кихота, крѣпко сжавшаго ее въ своихъ рукахъ, и силой усадившаго несчастную, не смѣвшую пикнуть ни слова, на кровать. Онъ дотронулся до ея рубашки, и не смотря на то, что она была сшита изъ грубѣйшаго холста, годнаго на мѣшки, рыцарь принялъ эту дерюгу за тончайшее полотно. Какія-то несчастныя стеклянныя украшенія на рукахъ Мариторны показались ему жемчужными браслетами, а волосы ея, нѣсколько напоминавшіе конскую гриву — нитями чистѣйшаго арабскаго золота, затмѣвавшаго своимъ блескомъ свѣтъ солнца, наконецъ дыханіе ея, отзывавшееся чеснокомъ, напояло обоняніе Донъ-Кихота какимъ то чуднымъ ароматомъ. Словомъ ему показалось, будто одна изъ тѣхъ великолѣпныхъ принцессъ, о которыхъ читалъ онъ въ своихъ книгахъ, пришла навѣстить въ ночи раненаго рыцаря, побѣдившаго ея сердце, и ни дыханіе, ни другія достоинства злополучной Мариторны, нагнавшія бы тошноту на всякаго другого, кромѣ невзыскательнаго погонщика, не могли разсѣять призраковъ, порожденныхъ больнымъ умомъ рыцаря, воображавшаго что онъ сжимаетъ въ объятіяхъ своихъ богиню любви. Въ упоеніи отъ этой химеры, онъ нѣжно говорилъ: прелестная дама! я бы душевно желалъ отблагодарить васъ за несказанное блаженство, испытываемое мною при видѣ вашей дивной красоты, но судьба, преслѣдующая добрыхъ, кинула меня изнеможеннаго и разбитаго на эту постель, гдѣ я, при всемъ моемъ желаніи, не могъ бы согласить воли моей съ вашей. Но увы! въ этой невозможности присоединяется еще другая, несравненно большая; клятва, данная мною несравненной Дульцинеѣ Тобозской, единой владычицѣ моихъ сокровеннѣйшихъ помысловъ. Но, клянусь вамъ, если бы не эти препятствія, я не оказался бы такимъ жалкимъ странствующимъ рыцаремъ, чтобы не воспользоваться тѣмъ неоцѣненнымъ даромъ, который передаетъ въ мои руки ваша безконечная доброта».

Положеніе Мариторны въ объятіяхъ Донъ-Кихота было невыносимо. Не обращая ни малѣйшаго вниманія на краснорѣчіе рыцаря, она, не говоря ни слова, употребляла всевозможныя усилія освободиться изъ его рукъ.