Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2

Донъ-Кихотъ пребывалъ неподвиженъ, нетерпѣливо ожидая къ чему приведутъ всѣ эти предосторожности. Взявъ рыцаря за руку, донъ-Антоніо возложилъ ее на руку бронзовой головы, на яшмовый столъ и на поддерживавшую его ножку. «Эта голова», сказалъ онъ Донъ-Кихоту; «сдѣлана однимъ изъ величайшихъ волшебниковъ и кудесниковъ, существовавшихъ когда либо на свѣтѣ. Это былъ, если не ошибаюсь, полякъ, ученикъ знаменитаго Эскотилло, о которомъ разсказываютъ такъ много чудеснаго. Онъ жилъ нѣкоторое время у меня въ домѣ; и за тысячу червонцевъ сдѣлалъ мнѣ эту голову, обладающую чудеснымъ даромъ отвѣчать на нее, что у нея спрашиваютъ. Сказавъ это, донъ-Антоніо начерталъ круги, написалъ іероглифы, сдѣлалъ наблюденіе надъ звѣздани, словомъ исполнилъ свою работу съ совершенствомъ, которое мы увидимъ завтра. «По пятницамъ», добавилъ онъ, «голова эта молчитъ, сегодня же пятница, и потому она заговорятъ не раньше какъ завтра. Тѣмъ временемъ, вы можете обдумать вопросы, которые вы намѣрены предложить ей, и она отвѣтитъ вамъ сущую правду; говорю вамъ это по опыту». Чудесныя свойства, которыми обладала бронзовая голова, не мало удивили Донъ-Кихота; онъ даже не вполнѣ довѣрялъ имъ. Но видя, какъ скоро могъ убѣдиться онъ въ этомъ чудѣ, рыцарь не сказалъ ни слова, и только поблагодарилъ хозяина дома за открытіе ему такого удивительнаго секрета. За тѣмъ они покинули комнату, которую донъ-Антоніо заперъ на ключъ и возвратились въ залу, гдѣ ихъ ожидало остальное общество, собравшееся въ домѣ донъ-Антоніо, слушая Санчо, разсказывавшаго, во время отлучки Донъ-Кихота, случившіеся съ рыцаремъ приключенія.

Вечеромъ Донъ-Кихота просили прогуляться по городу, безъ оружія, въ обыкновенномъ платьѣ, и въ буромъ плащѣ, подъ которымъ въ это жаркое время пропотѣлъ бы даже ледъ; слуги донъ-Антоніо должны были этимъ временемъ занимать Санчо и не пускать его изъ дому. Донъ Кихотъ ѣхалъ верхомъ не на Россинантѣ, а на большомъ, быстромъ, богато убранномъ мулѣ. Рыцарю накинули на плечи плащъ и привязали сзади такъ, что онъ не замѣтилъ этого, пергаментъ съ надписью большими буквами: «это — Донъ-Кихотъ Ламанчскій.» Надпись эта поражала всѣхъ прохожихъ, возвѣщая имъ, кто это ѣдетъ на мулѣ; и Донъ-Кихотъ чрезвычайно удивленъ былъ, видя, что всѣ узнаютъ и называютъ его по имени. «Какъ велико могущество странствующаго рыцарства», сказалъ онъ, обращаясь къ ѣхавшему рядомъ съ нимъ донъ-Антоніо, «оно доставляетъ рыцарю всесвѣтную извѣстность. Вы видите, донъ-Антоніо, всѣ, знакомые и незнакомые, даже маленькіе дѣти, никогда не видавшія меня въ глаза, сразу узнаютъ меня.»

— Иначе и быть не можетъ, господинъ Донъ-Кихотъ, отвѣтилъ донъ-Антоніо; какъ пламени нельзя ни замкнуть, ни укрыть, такъ не укрыть, не замкнуть и доблести особенно боевой, возносящейся надъ всѣмъ въ мірѣ и все озаряющей своимъ сіяніемъ.

Тѣмъ временемъ, какъ Донъ-Кихотъ ѣхалъ среди неумолкавшихъ привѣтственныхъ кликовъ, какой-то прохожій кастилецъ, прочитавъ надпись на спинѣ рыцаря, подошелъ къ Донъ-Кихоту и сказалъ ему: «чортъ тебя возьми, Донъ-Кихотъ Ламанчскій! Какъ ты добрался сюда живымъ послѣ всѣхъ палочныхъ ударовъ, сыпавшихся на твои плечи! Ты полуумный, и еслибъ ты былъ полуумнымъ только самъ для себя, еслибъ ты сидѣлъ себѣ въ углу одинъ съ твоими безумствами, бѣда была бы не велика, но безуміе твое заражаетъ всякаго, кто только свяжется съ тобой. Вотъ хоть эти, сопровождающіе тебя теперь! Поѣзжай, сумазбродъ, домой: займись своимъ имѣніемъ, женою, дѣтьми, и оставь всѣ эти дурачества, которыя переворачиваютъ вверхъ дномъ твою голову и мутятъ твой разсудокъ.»

— Ступай, любезный, своей дорогой, сказалъ ему донъ-Антоніо, и не давай совѣтовъ тому, кто не проситъ тебя. Господинъ Донъ-Кихотъ находится въ полномъ разсудкѣ, да и всѣ мы не полуумные; мы знаемъ, что доблесть должна быть почтена всегда и во всемъ. Убирайся же по добру, до здорову, и не суй носа туда, гдѣ тебя не спрашиваютъ.

— Клянусь Богомъ, вы правы, воскликнулъ кастилецъ, уговаривать этого господина все равно, что стрѣлять горохомъ въ стѣну. И все таки жалко мнѣ видѣть человѣка выказывающаго, какъ говорятъ, столько свѣтлаго ума, вязнущимъ въ тинѣ странствующаго рыцарства. Но будь я проклятъ, со всѣмъ моимъ родомъ, если отъ сегодня я посовѣтую что нибудь этому господину; хотя бы мнѣ суждено было прожить больше чѣмъ Мафусаилу; — не сдѣлаю я этого, какъ бы меня не упрашивали.