Донос без срока давности

Григорий покосился на своё отражение в зеркальном стекле – мимо люкс-ресторана топал. Увидел сгорбленного старика в потёртом кожухе. Мля… Где ты, бравый лейтенант госбезопасности, в слепящих блеском хромачах, скрипучих тугих ремнях и ладно сидящей, по фигуре, шинели тёмного, почти чёрного сукна для старшего комсостава с грозной эмблемой на рукаве – щитом и мечом – и с капитанской шпалой в петлице?

Да уж… недолго довелось покрасоваться с капитанской шпалой в петлицах… Но сейчас это мало занимало его. Хмель быстро выветривался на игольчатом ветру, летящем по-над Волгой и бросающем в лицо пригоршни мелкой, как сахарный песок, снежной крупы. Хмель выветривался из сознания, но его место тут же занимала разрастающаяся злоба. Нет, будет, будет ещё и на его улице праздник! Не может быть, чтобы пробравшиеся в органы сволочи жировали и творили беззаконие! Не может быть так. Хотя…

Он плёлся свистящей ветром улицей. Приступ злобы утих, выветрился, как и хмель. Но решимость не исчезла. Писал и будет писать! Самому товарищу Сталину! Будет толк, обязательно будет. И дни считать нечего, не один он такой. Григорий был уверен, что в ЦК и НКВД СССР не только от него идут письма и свидетельства о беззакониях на местах. Но в центре, видать, тоже вражин хватает. Ничего, вода камень точит. Капля за каплей.

Опять же, с другой стороны, рассуждал Григорий, товарищу Сталину и товарищу Берии, назначенному вместо покрывавшего все беззакония Ежова, конечно же, сразу в каждом деле не разобраться, по каждому пострадавшему быстро решения не принять. Произвола хватает! А время не резиновое, да и потом – такое государство на плечах!

А враг… Враг, конечно, был и есть. И тщательно маскируется – на то он и враг. А что, честные работники – ангелы? Тоже практиковали допросы «с пристрастием». Ну а как иначе? Какой же враг, убеждённый троцкист, а тем более тварь шпионская, сам расколется? Врать и изворачиваться будет до последнего. Его фактами к стене припирай, а он, гадина, врёт, ужом изворачивается, а то ещё и возмущается! Вот как тут не врезать по наглой морде?! Григорий и сам… В конце концов, был же приказ по линии органов – разрешение применять к арестованным меры физического воздействия. Попробуй без таких мер спускаемые из центра разнарядки по расследованию дел выполнить…

Григорий вдруг поймал себя на мысли, что продолжает думать и размышлять так, будто он до сих пор в кадрах. Да уж…

Конечно, без куска хлеба он не останется. Не в этом дело. Есть голова и руки. Проживём… Но что он без органов? Ведь вся жизнь… С пацанов…

В который раз поёжился от пронизывающего ветра. Тупо ныла спина. Давняя фронтовая контузия и побои в кабинетах читинского УНКВД давали о себе знать все эти месяцы. Несколько раз, обычно под вечер, боль резко усиливалась, а однажды, проснувшись среди ночи, Григорий с ужасом обнаружил, что разом отказали обе ноги. Непослушными бесчувственными брёвнами стали. Только к утру в тот раз всё прошло, но где гарантия, что, повторившись, не обезножеет насовсем?..

– Сволочи, мать вашу!.. – зло выругался, сворачивая в темень подворотни обшарпанной трёхэтажки, где Кусмарцевы снимали, договорившись через свояка жены, две комнаты в коммуналке на двенадцать семей. Жилые клетушки с дощатыми переборками выходили щелястыми дверями в вечно полутёмный коридор, пропахший керосином и кошками, захламлённый ящиками под картошку и свёклу, развешанными на гвоздях жестяными ваннами, оцинкованными тазами и кучей всяких коробок чёрт знает с чем. Общей кухни не было. Обеды каждая семья варила по своим комнатам. Жил здесь в основном рабочий люд, поэтому своё недавнее прошлое Григорий не афишировал. Да и что афишировать… Но в наиболее чёрные минуты представлял – чему он и сам после удивлялся, – как за ним приезжает чёрная, сверкающая лаком эмка, а через несколько часов он возвращается в это вонючее временное пристанище в блестящих скрипучих сапогах и кожаном пальто. В таком, какое было в читинском управлении только у самого Хорхорина.