Доносчик 001, или Вознесение Павлика Морозова

У истории, любили повторять советские лидеры, нет пути назад, развитие общества нельзя повернуть вспять. Но в 30-е годы именно советским вождям удалось вспять повернуть историю: Россия вернулась к самым мрачным годам Средневековья. Повреждение нравственности оказалось настолько глубоким, что уже после смерти Сталина, говоря о массовом бессмысленном уничтожении людей по сфабрикованным доносам в сталинских застенках, писатель Виталий Губарев в цитированных воспоминаниях хвастался: «За тридцать лет мы немало выпололи бурьяна»[256].

«Доносить или не доносить? Вот в чем вопрос» — так вынужден спрашивать себя каждый российский Гамлет. И ответ не такой простой, как кажется. Доносчики по призванию есть, но их не больше, чем лиц других призваний. Дело не в них.

Хулиган ударил женщину, вырвал у нее сумочку, сел на мотоцикл и умчался. Вы видели номер мотоцикла, рядом телефон. Донести или не донести в милицию? На этот вопрос ответ однозначный: нельзя не сообщить. Но это не имеет отношения к обсуждаемой нами проблеме. Она касается политического доноса, который аморален в принципе. Как заметил Достоевский, если мне станет известно, что в соседней квартире печатают прокламации против властей предержащих, даже пусть я с этими прокламациями совершенно буду не согласен, все равно не донесу. Ладно, поставим вопрос иначе: а если в соседней квартире террористы делают бомбу и мне стало это известно?

Что касается доноса внутри семьи, то в этом случае современная мораль, как и Ветхий Завет, не делает различия между доносом политическим, уголовным и просто нежелательной утечкой внутрисемейной информации. В семье и, так сказать, из семьи аморальны любые виды доноса. Хотя в отдельных случаях это противоречит интересам общества в целом, но служит интересам семьи. Распад семьи — свидетельство нездоровья общества.

В странах, где нет тотального единомыслия, где политический донос не является «священной обязанностью», а семья неприкосновенна, каждый гражданин отвечает на этот вопрос сам. В американском контексте, например, семья подчас доверяет правосудию. Родители, брат или сестра сообщают в полицию об опасном родственнике, совершившем уголовное деяние, предотвращая новые преступления и добиваясь этим смягчения наказания.

Властям в тоталитарной системе постоянно нужен именно политический донос. Все спокойно, пока вас лично не начинают вербовать. Наметив жертву, звонят домой, предлагают встретиться «на скверике», вызывают в специальный отдел, имеющийся на каждом предприятии, приводят в «их» номер в гостинице. Начинают с шантажа, грозят, что не дадут квартиру, повредят с диссертацией, помешают сыну поступить в институт. Покой в семье, карьера, будущее — все начинает шататься. Потом обещают лучшую должность, возможность почитать запрещенные книги. Спрашивают-то ерунду: какие высказывания у вашего соседа? Лучше молчать — но тогда затаскают. Может, сказать, и отпустят? Или средняя линия: «Да, конечно, понимаю, как это важно, но я, к сожалению, ничего не слышал...» Они не верят. И вызывают снова и снова, потому что вы — никто, вы — «материал», по выражению Ленина, а они, стало быть, истинные ленинцы, они — государство, они — партия, они — закон, и деться некуда.

Но вот какая и для них беда. Не дай Бог, оступился любой из них, от мелкого районного чекиста до генсека. И он сам тут же превращается в «материал», и это для него конец. Уж сами-то они хорошо понимают, что в стране есть один реально действующий закон — произвол. И одно реальное право — сигнализировать.

Вернемся к отправной точке повествования. Кто же все-таки виноват во всем, что произошло в Герасимовке? Сам Павлик Морозов? Его предки? Семья? Школа? Система? Исторические условия? Виноваты все? Не виноват никто? Морозов виновен меньше всего: он ребенок. Личность начинается с возможности выбора, а у Павлика и большинства других советских детей 30-х годов выбор отсутствовал. Взрослые и те теряли моральные критерии, что же говорить о неразвитом мальчике? Тем более не может Павлик нести ответственность за то, что делалось от его имени после убийства.

Невиновность мальчика-доносчика не вызывает сомнений, но вдвойне преступны те, кто растлевал детей, чтобы удержаться у власти. Хочется от этого отмежеваться, свалить вину на отдельных людей, на преступные наклонности Сталина, на особые условия, которые вынуждали уничтожить одну часть общества для укрепления власти другой части. В отличие от национального геноцида, осуществлявшегося в фашистской Германии, мы назвали бы уничтожение «враждебных классов» в Советском Союзе социоцидом. И Павлик Морозов, сам того не ведая, стал символом советского социоцида, идеологически обоснованного террора, организованного одной партией против всех народов, населяющих страну.