Дорога или повесть о дружбе (СИ)

-- Я знаю, что ты не трус, - ответил я и улыбнулся.

-- Потом один, Петька Чернявский и говорит, мол, хочешь доказать, что не трус? А я и говорю, что да, хочу. А он мне, мол, вылези на карниз снаружи и тогда все увидят, что ты не трус. Я спросил еще, правда, что тогда они не будут обзывать меня трусом? Они сказали, что да. И я открыл окно и вылез на карниз.

-- Страшно было?

-- Неа, даже интересно. Я стою на карнизе, держусь на подоконник и вниз смотрю. А там.... А там... Понимаешь, - Павлик повернулся ко мне и я увидел в глазах его слезы, - понимаешь, там мама шла на дежурство... красивая такая, в светло-голубом платье. И она увидела меня. И я... Я испугался, понимаешь. Нет, не за себя, а за нее, что она увидела. И потом... Все перевернулось у меня в голове. А потом... ничего не помню... Помню, что очнулся здесь, на чердаке. Вниз в палату спустился по лестнице - кругом никого, тишина. И только больно внутри. Так, знаешь, сильно больно, вот тут. До слез...

С этими словами Павлик положил руку на сердце.

-- А дальше... Самое страшное... Я кричать стал, плакать даже, но меня не слышал никто. А потом... Я дверь нашел, ну ту, что в основной корпус ведет. Там людей столько, а на меня ноль внимания. Понимаешь, никто меня не видит даже. Я в палаты заходить стал. Там ребята сидели, я их даже потрогать мог, а они... Как - будто меня и нет совсем. А я ведь. Я ведь есть, я живой, понимаешь? - вдруг крикнул Павлик...

-- И что тогда?

-- Я выйти захотел из здания, но не мог. Не мог открыть ни одной двери. Они все оказались как - будто заперты. А тем, что были открыты, обжигали, как огнем, до волдырей. Так больно...

Мы помолчали. Я был настолько подавлен рассказом Павлика, что не мог ничего ответить.

-- Тогда я вернулся сюда. Первые дни я плакал, места себе не находил. А потом... Потом... Потом стало все равно.

-- А что же ты ел?

-- Я не хочу есть. Совсем... Совсем не хочу.

-- А что же ты делал все это время?

-- Днем сплю, ложусь вот на этом подоконнике и засыпаю. А вечером встаю и иду гулять по больнице. Я привык...

Мне стало так жаль Павлика, жаль от того, что я был бессилен ему помочь, что я сильнее сжал его руку.

-- Я даже внешне не меняюсь совсем, даже не взрослею. Хоть и времени прошло уже много. Просто... Иногда... Иногда так сильно становится плохо, что хочется плакать, чтобы хоть кто-нибудь... Понимаешь, хоть кто-нибудь услышал. А потом... Однажды. Появился ты.

-- Но как ты меня нашел? - поразился я.

-- Я не знаю. Я просто увидел тебя в окне, сидящим на подоконнике и подумал, что вот было бы здорово познакомиться с тем мальчишкой, как ты. Правда, был еще один, кто меня заметил... Еще до тебя. В соседней палате. Он увидел меня ночью... Впрочем, ты рассказывал про него.

-- А, ты про Пашку Колчина.

-- Ну да. Но он меня только мельком увидел через окно. Перепугался он здорово, я до сих пор его испуганное лицо помню. Правда, и я перепугался тоже. А вдруг сюда милиция приедет, искать меня будут.

Я невольно улыбнулся.

-- А разве это было бы плохо?

-- Не знаю... - признался Павлик.

-- Но как же ты решился... ну... понимаешь?

-- А ты не помнишь? В столовой, через несколько дней, после того, как ты появился? Ты шел с кашей по коридору, а я стоял в углу и не заметил тебя, а ты на меня налетел и сказал "Прости".

-- А, точно, - вдруг вспомнил я, - я тогда кашей обжегся еще. Но я на тебя даже внимания не обратил, даже лица не заметил.

-- А я... Представь, как я удивился. Сначала я подумал, что показалось. А потом, когда вечером к тебе пришел. Тогда, я... Я думал... Я боялся, что ты...

Я повернулся к Павлику и дотронулся до его щеки. Теплая... Со следами недавно выплаканных слез... Господи... Я, наверное, схожу с ума.

-- Вот и я не поверил сразу, - снова, как - будто читая мои мысли, ответил Павлик, - а потом и сам поверил, что ты взаправду, ну, понимаешь...

-- Но почему ты мне сразу не признался?

-- Ты меня бы принял за сумасшедшего. Разве не так?

-- Нет, - признался я, - не принял бы. Потому что настоящие друзья все готовы принять и все простить друг другу. Потому что иначе - это не дружба, а самое настоящее предательство.