Дорога на эшафот

– Выходит, забыли уже, а то ли не расслышали, о чем я в самом начале сказал? Девку али там бабу в армии на довольство никто не поставит. А скрывать дальше мне все это никак нельзя. Все одно дознается кто, донесет, и пиши пропало. Розыск учинят… И карьеру мне загубите, и себе кучу неприятностей наживете. Нет, здесь что-то иное искать надо.

– И что же? – с готовностью спросил Сашка. – Подскажите, Василий Яковлевич, своего ума у меня на сей раз не хватает. А я вам за это еще крепче служить стану, голову на отсечение даю, не пожалеете…

– Живите пока как есть, а там видно будет. И пусть как был Ульян, так Ульяном и останется. А я подумаю, покумекаю, может, что и надумаю…

…И вот шла уже вторая неделя, а ничего путного на этот счет в голову Мировичу не приходило.

Ближе к полночи, сопровождаемый капралом Мироновым, несшим в правой руке зажженный фонарь, он сам обошел посты, но особых нарушений не заметил. Разве что, осветив лицо одного из часовых, стоящего возле угловой башни, он нашел его сонным. Скорее всего, тот дремал стоя, но, услышав их шаги, взбодрился, дабы не быть застигнутым врасплох. Более опытный в этих делах Миронов на всякий случай постращал часового:

– Ты у меня смотри, уже не впервой замечаю сонное твое выражение. Еще раз застукаю, отправлю на кобылу веников березовых попробовать.

Когда они вернулись обратно в кордегардию, Мирович спросил его:

– Часто проступки такие бывают?

– Пока что Бог миловал, но держать их следует в острастке, а то распустят себя, как бабы рязанские, а тогда пори хоть каждого второго, хоть всех их скопом, а растормошить трудненько будет.

– Ты того, не усердствуй особо, в этом деле тоже надобно меру знать. Бывали случаи, когда накажут кого сверх меры, а он потом отлежится да и сбежит, куда глаза глядят.

– Споймают, – небрежно отмахнулся капрал, раскуривая кривую трубочку от свечи. – Тут кругом посты и пикеты на подъездах к Питеру стоят. Далеко ему не уйти, только хуже себе наделает. Бежали в том годе, всех споймали…

– И что с ними?

– Теперь в Сибири, как чаю, служат. Самое им место, – с усмешкой отвечал тот.

– А ты, выходит, в Пруссии не воевал, коль давненько тут служишь?

– Не довелось, – позевывая, проговорил Миронов. – Пятый годок тут при крепости караульствую…

– Понятно, – со вздохом отозвался Мирович. – На такой службе ни о чем другом и не думается, лишь бы поспать да пожрать…

– То вы правильно сказали, ваше благородь, о ином не думается. На то она и служба.

С этими словами Миронов сел на лавку, надвинул треуголку на глаза и несколько раз протяжно зевнул, давая понять, что в начавшемся разговоре участвовать больше не намерен. Василий тоже откинулся к стене и прикрыл в глаза, силясь унять желание высказать капралу все раздражение, копившееся в нем долгие годы. Когда он вернулся в столицу и увидел чистеньких офицеров, прогуливавшихся по набережной, громко непонятно чему смеющихся, то хотел было подскочить к ним и крикнуть в лицо: «Чему, собаки, радуетесь, когда половина нашей армии на прусских полях осталась? Вас я там почему-то не видел! Где отсиживались? Чем занимались?» Но потом что-то остановило его от необдуманного поступка, когда он представил себя со стороны и недоумение молодых офицеров.

6

Накануне Петрова дня во всех частях начали готовиться к празднику тезоименитства императора Петра. В храм привезли свежего елового лапника, увили им с помощью разноцветных лент из камчатой ткани входные церковные ворота; дорожку перед входом посыпали желтым речным песочком, выкосили вокруг уже подросшую траву, надраили медные пушки и приготовили холостые заряды для праздничного салюта. Рядовому составу приказано было, невзирая на очередность, сходить в баню, топившуюся с утра и до позднего вечера, а кто не поспеет, тем хотя бы искупаться и сменить исподнее белье. К палаткам цирюльников, разбитых позади казарм, тянулись длиннющие очереди всех желающих соскоблить многодневную щетину, коей по недогляду офицеров многие успели обзавестись.

Настроение в частях стало приподнятое и будто праздничное; хмурые лица озарились дружескими улыбками; о службе как-то не думалось, а яркое солнышко, светившее в полную мощь и силу, только добавляло радости и редко испытываемой служивым людом благости. Забыли все о недавнем приказе направить вновь прибывших рекрутов в Петербург для участия в ожидавшемся со дня на день походе на Данию. Пройдя Прусскую кампанию и уцелев, вернулись с нее ветераны покалеченными, со шрамами в душе и на теле, и первыми глухо возроптали от неожиданного известия. И даже держали тайный совет, как им поступить, дабы не попасть в новый поход, не успев прийти в себя от прежнего.

Более нетерпеливые и дерзкие предлагали захватить рыбацкие баркасы и темной ночью уйти по реке через Ладожское озеро в глухие леса, а оттуда пробраться к поморам или в Соловецкий монастырь, куда власти вряд ли сунутся.

«Дурья твоя башка, – отвечал им седоусый ветеран, уже однажды наказанный шпицрутенами за побег. – Никто нас там не ждет и потому рад не будет. Выдадут на другой же день и знать не будешь, кто…»