Дорога на эшафот

«Тогда на Дон идтить всем скопом. Там казаки примут. С Дона, все знают, выдачи нету…»

«Казаком родиться надобно, а так кому там нужон будешь?» – отвечал другой, не один раз поротый старослужащий.

«Не нужна нам война нонешняя, ни с одного боку не нужна», – подал писклявый голосок один из самых нетерпеливых, не вылезавший за свои пререкания с капралом с гауптвахты.

«Да кто же супротив слово скажет? – согласился с ним седоусый. – Знамо дело, ни тебе, Афонька, ни мне, она ни к чему будет. Но государева приказа ослушаться не моги, а то сам знаешь, чего будет», – и он выразительно похлопал по своей многострадальной спине, где на всю оставшуюся жизнь остались следы его самовольства.

«А ты нас не пужай, – взвился писклявый, – не ты один посредине нас поротый, и мы спробовали гостинцы те…»

«Поротый, но не убиенный, – без раздумий ответил тот. – Оно тогда в мирное время было, а коль война объявлена, то вздернут на смоляной веревочке за любое непослушание, и песенка твоя спета…»

«Это точно… – отозвались все. – На войне еще уцелеть можно, коль Бог на то свою волю изъявит, а тут одна притча: или на веревку, или на плаху…»

На том и разошлись ветераны, выпустив пар, скопившийся внутри после получения неприятного известия о начале новой кампании. Супротив ветра плевать – оно обратно и прилетит, и ежели не зашибет до смертушки, то на всю жизнь твою огромным пятном останется – непослушание солдатское.

Мирович вместе со всеми ждал скорого наступления праздника апостола Петра. Вспоминалась слышанная когда-то в детстве крестьянская примета: «На святого Петра дождь – урожай худой, два дождя – хороший, три – богатый». Ранее она была ему непонятна, поговорка эта. Он в поле сроду не бывал, хлеб не сеял, урожаем не интересовался, получал все готовое. Но сейчас, подумывая о предстоящих ему после отставки хозяйственных хлопотах, представлял, как будет следить за вспашкой, ходить вместе с сыном и женой по полям, своим полям, наблюдать за всходами, разговаривать с крестьянами.

После встречи с Паниным он решил через некоторое время обратиться к нему с просьбой похлопотать о возвращении поместий деда своего, но выжидал, ища для того благоприятный момент. Думал было привлечь к тому Кураева, но, взвесивши, поразмышляв и так и этак, решил, тот, может, и не откажет, пообещает похлопотать, но потом обязательно попросит взамен о какой-то услуге, чего ему, Василию, делать никак не хотелось. При этом понимал, рано или поздно он понадобится и Панину, и Кураеву, не зря же направили его в эту крепость, и вот тогда… Тогда и можно будет повести речь о наследственных землях, без обладания которыми он своего дальнейшего существования просто не представлял.

…Праздничная служба была в полном разгаре, и батюшка уже многократно объявил с амвона многие лета государю императору Петру и супруге его Екатерине и всем детушкам их, когда дверь в храм распахнулась, и все невольно повернули голову в сторону вошедшего. То был офицер фельдъегерского корпуса с раскрасневшимся от быстрой скачки лицом. Он держал в руке пакет, снабженной красного цвета сургучной печатью, издалека бросавшейся в глаза всем и каждому.

«Не иначе как приказ о выступлении на войну, – мелькнуло в голове у Василия, и внутри все похолодело, поскольку рушились его планы и о дальнейшей тихой службе, и о возвращении дедовских поместий.

«Но ведь весь полк не снимут, кого-то и оставят. А если и мне придется отправляться? Тогда скажусь больным и ни шагу не сделаю», – решил он и стал внимательно наблюдать, что последует дальше, но чувство тревоги так и не оставило его.

Тем временем генерал Римский-Корсаков, стоявший чуть в стороне от остальных собравшихся в церкви офицеров, кому, судя по всему, и был предназначен доставленный пакет, торопливо пошел навстречу посыльному. Подойдя к тому, он что-то спросил у него шепотом, но офицер лишь пожал плечами и с поклоном передал ему привезенное из Петербурга послание. Не став вскрывать пакет прилюдно, генерал перекрестился в сторону Царских Врат и, тихо ступая, вышел из храма.

«Вряд ли император распорядился в день своего тезоименитства отдать приказ к выступлению, – продолжал размышлять Василий. – Тут явно что-то другое. Но что это может быть, не требующее отлагательств даже в праздник? Может быть, нам кто-то объявил войну? Или…» – Но дальше этого его размышления не пошли, и он решил дождаться конца службы и узнать все доподлинно из уст самого генерала или от кого-то из его порученцев.

Батюшка, из уважения к поспешно вызванному генералу Римскому-Корсакову, ненадолго прервал службу и удалился в алтарь, лишь на клиросе продолжалось нестройное песнопение. Вслед за генералом храм покинули еще несколько офицеров, но остальные остались, понимая, как и Василий, что им вскоре обо всем сообщат. Но началось негромкое шушуканье. Когда батюшка вернулся, то, понимая общий настрой, поспешил побыстрее закончить службу, объявив о Причастии всех исповедовавшихся и всеобщем крестоцеловании.