Дорога на Москву

Командировка в родные Ганцевичи пришлась как нельзя более кстати. От работы на телевидении я уже устал. Дело не только в бесконечных командировках. Я не выдерживал сумасшедшего ритма, когда утром летучка, на которой ты обозреваешь передачи за неделю, днём съёмка, вечером монтаж. В перерывах ты должен встретиться с Катькой или Светкой и пропустить по рюмке с парой-тройкой друзей.

При этом я ещё успевал писать прозу, что приводило в полное недоумение не только коллег по цеху, но и подруг.

– Я в журнале твою повесть видела, – сказала Катька. – Говорят, неплохая.

– Пусть говорят, – отмахнулся я.

– А почему ты обо мне не пишешь?

– О тебе? – посмотрел я на неё, прищурив один глаз. – Действительно, хорошие ноги, грудь… Глаза чуть косоваты, но они придают тебе особый шарм. Вполне можно написать.

– Убью, – уставилась в меня своими египетскими зенками Катька. – Ты просто скотина.

– А я и не спорю, – согласился я. – Но проматывать гонорар станем вместе.

– Где?

– Можем на юг смотаться. Или в Москву.

– В Москву я езжу без тебя, – заносчиво вздёрнула подбородок Катька. – Знаешь, сколько у меня там родни?

– А вот во мне ни капли русской крови, сплошь белорусская.

– Оно и видно.

На своей родине я не был с десяти лет. Родители увезли меня сначала в Речицу на Днепре, потом в Новогрудок, воспетый Мицкевичем. Но мои Ганцевичи мне снились регулярно. Я бродил по страшному Томашевскому лесу, в котором однажды чуть не заблудился. Со старшими ребятами я пошёл на лыжах в лес кататься с горы. Возвращались мы уже вечером. Стремительно темнело. Ребята убежали вперёд, и я вдруг оказался один в полной темноте. В кронах сосен шумел ветер, за каждым кустом клацал зубами волк. Я не мог зареветь, потому что в этом случае волки выскочили бы из-за кустов и разорвали меня на клочки. К счастью, я не сбился с лыжни, вышел на приречный луг, за которым мерцали слабые огоньки посёлка.

А в речке Цна с Мишкой и Ванькой мы поймали свою первую щуку. Ловили мы дырявой корзиной. Двое держали её, третий топтал, гоня к нам мальков. Но из-под одного из кустов вместо малька в корзину влетела щука. Она едва не пробила днище головой, я ушёл под воду, но корзину из рук не выпустил. Мы с Мишкой выволокли её на берег, и там щука от души врезала мне хвостом по щеке. Это была моя первая пощёчина. В дальнейшем я не раз получал их, и в основном от красивых девушек, но та была самая сладкая.

Там же, на речке Цна, я провалился в горящий торф. Торфяники у нас горели каждое лето, и запах горящего торфа потом преследовал меня в Минске, Кишинёве, Ташкенте и даже зимнем Таллине. Мы, в общем, умели определять места, где горит торф. Земля там курилась синим дымком и была похожа на затвердевшую кору, присыпанную по краям белым пеплом. Однако в тот раз я не заметил ни дымок, ни саму прогарину. Стёжка провалилась прямо подо мной, взметнулся столб искр, тело пронзила дикая боль. В посёлок я уже поскакал на одной ноге, вторая превратилась, как мне представлялось, в головешку. Я боялся на неё даже взглянуть.

Подвывая, я доковылял до крайней хаты, и там меня углядела бабка, ковырявшаяся в огороде.

– Ходи, ходи сюда! – позвала она меня. – Я как раз бульбу поросятам сварила, сейчас тебя вылечу.

Она быстро потолкла толкачом в большом чугуне мелкую картошку, обложила этим месивом обожжённую ногу и обвязала чистой тряпкой. Через день я уже скакал на двух ногах.

Всё это мне время от времени снилось, и я понимал, что от Ганцевич мне не уйти, не улететь, не уплыть.

«Сниму передачу о Ганцевичах – и уйду работать в журнал, – думал я. – Это будет хорошая точка в моей телевизионной карьере».

В журнал меня и в самом деле позвали. Мы сидели в кафе «Ромашка», и после третьего «казачка» – водки пополам с апельсиновым соком – Алесь вдруг хлопнул себя по лбу:

– Чуть не забыл! Главный предлагает тебе идти к нам в отдел очерка и публицистики. Дед уходит на пенсию.

Алесь работал в том самом журнале, в котором я печатал свои повести и рассказы.

– Я подумаю, – сказал я.

– Ты думай, да не задумывайся, – погрозил мне пальцем Алесь. – На это место знаешь сколько желающих?

– А сколько времени можно думать?

– От силы месяц.

Это меня устраивало. За месяц можно горы свернуть. Об этом я и сказал, отправляясь к стойке за очередным «казачком».

– Где вы научились так говорить? – спросила девушка, стоящая в очереди передо мной. – Я давно к вам прислушиваюсь.

С Алесем мы говорили по-белорусски, и вопрос был для меня привычным.

– Я в Ганцевичах родился, – сказал я.

– Я тоже из деревни, – вздохнула девушка, – но так, как вы, не умею.

На белорусском в Минске почти никто не говорил. Впрочем, не говорили на нём и сто лет назад, и двести. Может быть, белорусская речь была в ходу во времена битвы на Немиге, описанной в «Слове о полку Игореве», но кто об этом может сказать?

Я же всё понял ещё в Ганцевичах, где говорили на настоящем белорусском языке. Его категорически не воспринимала Катька, но мне в ней нравилось и это.