Дорога навстречу вечернему солнцу

В ту далекую весну пришли машины, и мы грузили вещи. Огромное зеркало шифоньера хаотично ловило отражения: лоскут неба, косую крышу зимовья, конопатую курицу на поленнице…. Успокоилось, наконец, притиснутое узлами с бельем и стульями вверх ножками. А потом, в свободном уголке вверху, отражение снова дернулось и поплыло, но никто не знает, что оно, впечатлительное зеркало, ловило и отбрасывало в пространство во время пути.

На новом месте никто в скачущие отражения не вглядывался – они были столь же новыми, как и окружающая действительность…

Новое жилье встретило настороженно. Непонятные запахи. Огромные, по сравнению с теми, что остались на прежнем месте, сумрачные от пыли окна. Незнакомо поскрипывающие половицы. Дом кряхтел, прислушивался, размышлял – дружить с нами или нет.

Мы начали с побелки. Отец что-то мастерил во дворе, визгливо пела пила, деловито стучал молоток. Слышались восторженные Алешкины вопли – очередное сокровище нашел в кладовке. Мы с мамой белили, тщательно, словно разглаживали нахмуренные стены, промывали окна, и чистый, светлый дом наконец-то принял нас, просиял, приветливо запел на затопленной печке чайник.

И шифоньер встал на место, на котором стоит до сих пор, и, думаю, несказанно рад, что в зеркале отражаются привычные, предсказуемые вещи…

Почему мне всегда хочется назвать маму – мамой, а папу – отцом? Степень приближения души. Я их обоих люблю, но по-разному. Эта одновременная раздвоенность души так привычна, что я, против воли, неосознанно, создаю похожую обстановку в своей семье… Дисгармония, как привычная среда обитания повторилась в нашем с тобой доме. Что мы уготовили нашим детям?!.

…Алеша подрулил к знакомым зеленым воротам. Ого, какие сугробы в палисаднике! Они, заметенные песками, словно из черного сахара, не растаяли еще…

На крыльцо вышел кто-то. Над воротами нырнула потертая шапка. Отец. Папа…

Глава 5. В родительском доме

Долго не бываю в родительском доме, и в первый момент он мне кажется отстраненным, чужим, будто с тех пор, как отпустил, не находит для меня места. Помню, плакала над случайно услышанными мамиными словами: «Дочь теперь – отрезанный ломоть…»

Время, однако, показало, что это не так. Никуда он не денется, родной дом. Подичится, поворчит, и освободит для меня место. Сначала на табуретке в кухне, потом в уголке старого дивана, на котором, неизменно, покрывало «шашечками». А потом пустит в свои объятия «папимамина» полутораспалка с никелированными спинками: отдохни, доча.

Папа колючит мне губы щетинистой щекой, и острая жалость пронзает сердце. И стыдно за свои недавние мысленные жалобы на судьбу… Сколько можно жалеть себя? И ждать жалости от других?

Влетает суматошная Марина, невестка. Ну, не беспокойся, не вторгаюсь я в твою территорию, ты тут теперь хозяйка, ты! Обнимаемся.

Ну вот, хлопочи у стола, а я иду «наводить контакты» с племяшкой, Леночкой.

Маленькая на удивление быстро устраивается у меня на коленях. Маринка выглядывает из кухни:

– Смотри-ка ты! Обычно сразу ни к кому на руки не идет!

– Родная кровь, – улыбается папа.

Он слегка растерян и не знает, чем ему заняться. Но Алешка быстро выводит его из этого состояния:

– Пап, глянь мотор… – и они переходят на разговор о машине, для нас с Мариной почти иностранный.

Леночка ерзает у меня на коленях, я вдыхаю ее теплый молочный запах, трогаю губами легкие волосенки и думаю: «Хочешь быть любимой? Люби сама! Взрослые – те же дети, ничем не лучше…»

Пьем чай, кое-как оторвав мужчин от железно-бензиновой игрушки. Перемываем с Мариной посуду. Чудно! Сколько мною посуды в этой кухоньке перелопачено. А сейчас я – в подчинении у Марины, и не мне решать, куда какую кастрюльку ставить. И мне это неожиданно нравится. Когда мама была на ногах, она была главной хозяйкой, если я «Упадала» в гости, то становилась второй в женской иерархии. Марина занимала третье место. Год маминой болезни все переставил, И Марина взрослеет на глазах.

И я уже не иду одна, как вознамерилась поначалу, идти копаться в шифоньере, искать маме смену белья. Зову Марину, идем вместе. Вижу нас обеих в мудром зеркале, как в раме. И понимаю – годы быстро сровняют нас. И десятилетняя разница в возрасте не будет иметь значения…

Марину окликает Алеша, а я тянусь к верхней полке. Там – пухлый альбом. Я знаю, что некогда, что Алешка заправит машину, и мы поедем, но раскрываю красную бархатную обложку. Половина фотографий отклеилась, желтоватые снимки в беспорядке насыпаны между страницами. Перебираю быстро, жадно вглядываясь в пятна лиц, словно ищу ответ на вопрос, которого нет, но вот-вот появится. Зачем-то мне это очень нужно, но я не задумываюсь – зачем. Скоро узнаю.

Потом на кухне держу пластиковую бутылку из-под сока и синюю воронку сверху. Марина торопливо наливает студеное молоко. Оно вкусно пузырится и сквозь пластик холодит руку. Закручиваю. Все. Едем.

С третьего раза заводится «Запорожец», папа закрывает ворота, и я вижу, как он, сутулясь, осторожно выходит из калитки. Едва успеваю махнуть рукой, и мы ныряем в серый коридор проулка…