Дорога навстречу вечернему солнцу

Алешку не трогаю разговорами. Он весь там, дома, рядом с женой и дочкой. Его бы воля – никуда бы не поехал. Но сегодня не вернется, останется ночевать в поселке у друга. Чему совсем не рад.

Насколько мы все-таки домашние люди. Ты совсем не такой. «Заходил к Валерке», «добегу до Пахи»… Этак часика на три-четыре. Как я сердилась и ревновала первые наши совместные годы! А теперь не то чтобы привыкла, а перестала видеть в твоих «хождениях по друзьям» большое зло. Ходи, а я буду заниматься своими делами. А дети – своими. Общежитие…

У мамы с папой все было по-другому. Работали вместе, дела домашние делали вместе, вечером прогуливались под ручку до ближней протоки – разговаривали. И спали в обнимку… Настолько были поглощены друг другом, что, казалось, не замечают нас с Алешкой.

Даже когда ссорились, и дом накрывало мрачной тенью, не искали себе в детях союзников, как это делаем мы с тобой, а и в обидах своих были замкнуты друг на друге…

Алешке, младшему и упрямому, удавалось отвоевать долю родительской любви и внимания. А что до меня…. Есть ли хотя бы одна фотография, где я – вместе с отцом? И передо мной мысленно рассыпался веер карточек из альбома. Вот, есть у него на руках в младенческом возрасте. Я самозабвенно ору, а он смотрит со сдержанным гневом, и руки напряжены. И все. Есть у любимого деда, его отца, на коленях. Дед меня любил без памяти. Он умер. Когда мне было восемь лет. И больше так никто, никогда меня не любил. Вот рядом с тетей, маминой сестрой. Она умерла очень рано, от рака. А большинство фотографий – где мы втроем: мама, Алешка и я. Мама любила фотографировать, и отцовских карточек много, но там он чаще всего один.

Вот и в нашей с тобой семье так: мальчишки в общем со мной «поле», а ты как будто на отшибе…

Вспомнилось вдруг: меня в шестом классе с аппендицитом увезли вот в эту самую больничку, где мама сейчас. Родители ничего не знали, увезли прямо из школы. Помню, следом приехала мама. Как сейчас ее вижу – плотная, крепкая ее фигура в коричневом кримпленовом платье до колен, газовая косынка на голове, лакированные желтые лодочки, в руках матерчатая сумка с аппликацией. Она сама ее шила. Любила и шить, и вышивать, и все с выдумкой.… Почему я говорю: любила?!

Да, а лица не вижу. Стерто, словно на старом снимке. Тогда она проведала меня, и уехала с рейсовым.… Сколько я пробыла в больничке – не помню, показалось – целую вечность. А в день выписки за мной приехал… отец. Он неловко-бережно помогал мне обуваться – еще больно было сгибаться. А когда в автобусе вдруг обнял за плечи, со мной случилась истерика. Я так плакала, как и не помню, когда еще. Разве что на похоронах свекрови…

Я рыдала в голос, а он испуганно гладил мои пропахшие больницей волосы, плечи, прижимал к себе, и сам, я увидела вдруг, кусал губы, чтобы не заплакать тоже. И весь остаток пути я всхлипывала и вздыхала прерывисто, и крепко держалась за отцовскую руку, и была совершенно счастлива…

Глава 6. Вечернее солнце

Мама уселась на кровати, едва касаясь носочками пола, прижав руки к груди. Маленькая и светлая, как ангел. Взглянула чистыми-чистыми, изумрудно-виноградными глазами, просияла, меня увидев. Что произошло с нею? Она словно вынырнула из подземелья глубинных обид и переживаний и сбросила все темное. Вернулась!

Мы сидели с нею в обнимку. Капа тихо спала, укрытая до подмышек простыней, и желтые сухие руки покойно лежали вдоль тельца. Люба снова куда-то удалилась. Капа вдруг захрипела, обратилась к кому-то невидимому, запричитала: «Наточка, деточка…», и голос ее дрожал от нежности. Если Наточка – ее дочь – то где она? Почему не рядом? Брошенные родители, брошенные дети.… Почему?..

Мамины легкие волосы щекотали мне губы, и вспомнила Леночку. Вот как оборачивается.… Была мама сильной, властной, а болезнь превратила ее в ребенка…

Мы так и просидели до сумерек. Я рассказывала о доме, о папе, и казалось, что замужество мое, и долгие годы вне родительского дома – это только сон. Мы вместе, как в детстве, и никогда не расставались.

А что, собственно, изменилось? Родились мои ненаглядные мальчишки, по которым я очень тоскую здесь, а все осталось как прежде…

… Утром на пороге вырос Алешка.

– Друг просил съездить к его матери в деревню, мешок картошки привезти. Поедешь?

Сердце подпрыгнуло. В нашу деревню!

– Конечно! Сейчас, только переоденусь…

Мама улыбалась. Я уступила брату свой клеенчатый пост:

– Поговорите пока! Да, а вчера мама пробовала вставать! Правда, мам?

Какое солнце хлынуло нам в глаза, едва мы выбрались на пригорок! Деревня лежала, как на ладошке. Мы зависли на несколько мгновений, и покатили вниз…

Вместо речки темнела сухая ложбинка, устланная прошлогодней осокой. Показались первые дома.

– Алеш…

– Поехали, посмотрим. Только не обрадуешься, почти ничего не осталось.