Дорога навстречу вечернему солнцу

Кто-то проходил мимо, она не различала лиц. Всем существом прислушивалась к тому, что происходило там, за дверью. Машинально опустила руку в карман, и в ладонь легли мягкие Пашины волосики. Она накрепко сжала кулак.

Мысленно представила спящего сына и увидела, что светлое облачко над ним исчезло. Там, за дверью, началось какое-то движение. Она ждала, но дверь всё равно распахнулась неожиданно. Появилась медсестра со скипетром системы в полных руках, следом – анестезиолог, который нес Пашу на руках. Голова сына была густо обмотана бинтом, на нём алело пятно крови. Ручка безжизненно свешивалась, посиневшая. Последним вышел серый, опустошённый хирург. Люба двинулась за ними, прижимая руки к груди. Операция, сказали ей позже, длилась три часа.

Глава шестая. Возвращение

Паша слабо дышал и медленно розовел. Синева не хотела уходить, залегла вокруг глаз и плотно сжатого ротика. Люба примостилась на краешке кровати, анестезиолог, которого Роза называла Димкой, сидел рядом на стуле.

Сухощавое лицо его, из-за узкой шапочки, казалось длинным. Заострённый подбородок, оливковая от усталости кожа… Но глаза его, карие, прекрасные – другого слова Люба не смогла бы подобрать, мягко светились. Он говорил негромко:

– Парнишку Бог хранил. Дырочку в кости можно было часами искать – и не найти. А мы ткнули наугад – и попали. А дома ещё в последний момент нашлась вот эта системка с гибкой иглой, иностранная… С дырочкой-то, говорю, шанс – один на тысячу. Будто руку кто навёл… А дозу рассчитал как? Дал наркоз и трясусь: как перенесёт парнишка? Второй такой операции никому не пожелаю. Всё на волоске держалось. Лучше взрослых оперировать… Ну чего ты ревёшь? Хотя теперь, конечно, можно. Да, поплачь…

Соседка тоже часто-часто заморгала глазами и, прерывисто вздохнув, вышла из палаты…

…Хирург рассматривал какие-то таблицы, водрузив локти на стол. Из-под шапочки на висках топорщились седые кудряшки. Совсем домашний добродушный дед, и не было в нём ничего властного и строгого, как показалось было перед операцией. Но всё равно в глубине Любиной души осталась настороженность. Она присела на краешек стула, слушала молча, не перебивая.

– Слух будет, процентов пятьдесят – шестьдесят. Нервный центр в порядке, а проводящего механизма, ну, знаете из школьного курса анатомии – молоточек, наковальня… Этих косточек – нет. Я сформировал барабанную перепонку и слуховой проход, пришлось пересадить кусочек кожи…

Теперь только поняла она, что за повязка у сына на левой руке, выше локтя…

– Будем надеяться, – прикрыв глаза, продолжал врач, – что результаты будут, и слух в прооперированном ухе станет гораздо лучше. Хотя – кто знает…

Побежали дни. Пашка носился по коридору, ходил в гости в соседние палаты. Мать ахала – возвращался с подарками: яблоками, журналами и коробочками из-под лекарств.

Вечерами Люба громко читала сыну сказки. Соседка внимательно слушала, а если надоедало, снимала «совиные» очки, отключала слуховой аппарат, и вскоре уже похрапывала, отвернувшись к стенке. Или, напротив, ничего не отключала, а доставала сумочку с косметикой, зеркальце, и вскоре оживлённо беседовала с одним из полосато-пижамных мужчин в коридоре. Все они казались Любе на одно лицо, она никогда не отвечала на их попытки завязать знакомство.

Но когда в палату, немного сутулясь, заходил худощавый Дмитрий, щёки её слегка краснели, и соседка быстро приметила Любино смятение:

– Вот что значит – внимание! За собою следить начала, волосы в порядок привела – ах! Богатые, густые, блестят… Вскружила голову мужику…

– Нет, нет…– вздыхала Люба, – При чём тут я? Он о Паше узнавал.

Со временем анестезиолог стал заглядывать всё реже, и соседка угомонилась.

Наконец наступил день выписки. Соседка даже всплакнула на прощанье, провожая их с Пашей.

А родной дом в посёлке встретил Любу с сыном темнотой зашторенных окон, запахом пыли и волглого белья.

Муж суетливо растопил печь, а после обеда торопливо собрался и уехал, как будто сбросил с плеч невидимый груз. Он не хотел признаться ни себе, ни жене, что дом, оставленный хозяйкой, держал его: не хотелось ни двигаться, ни ехать к друзьям. Он, приходя с работы, протапливал печь, перекусывал наскоро, часами лежал на кровати. Устав от мельтешения старенького, чёрно-белого телевизора засыпал… Дни были одинаковыми.

Теперь, когда комнаты будто осветились изнутри: хлопочет жена, топает и щебечет сын, дом разжал невидимые цапки и выпустил его –лети.

Вечером муж сказал Любе мимоходом:

– Я не знал, что мне будет так… – он подбирал слово, – так… пусто…

Он был несколько дней растерянно-нежным с женой, словно не мог окончательно поверить, что она рядом и никуда не денется. Но понемногу успокоился и погрузился с головой в свои, для него одного важные и неотложные дела.

Люба вышла на работу, Пашка отправился в садик, жизнь вошла в привычную колею.

Изредка, вспоминая больницу, острую короткую радость при встречах с Дмитрием, Люба вздыхала. Но ничего не было и быть не могло, и она смирилась с этим… Но если бы не сын, жизнь семейная стала бы невыносимо тоскливой.