Дорога тайн

На «Circo de La Maravilla» опускались сумерки, и самые разные исполнители между двумя представлениями были свободны. Четверка новоприбывших выглядела странновато: иезуит-схоласт, занимавшийся самобичеванием, проститутка-трансвестит, которая провела в Хьюстоне несколько не подлежащих огласке лет, и двое брошенных детей. У некоторых палаток был откинут полог, и дети видели каких-то артистов, возящихся кто с гримом, кто с костюмами, – среди них был и карлик-трансвестит, точнее, карлица. Она стояла перед зеркалом в человеческий рост и красила губы.

– ¡Hola, Флор! – Дородная карлица вильнула бедрами и послала Флор воздушный поцелуй.

– Saludos, Пако, – ответила Флор, махнув своей узкой, с длинными пальцами кистью.

– Я не знал, что Пако может быть женским именем, – вежливо сказал Эдвард Боншоу.

– Нет, – ответила Флор. – Пако – это мужское имя, Пако такой же парень, как и я.

– Но вы не такая…

– Такая, – отрезала Флор. – Я, дорогой, просто более естественная, чем Пако. Пако не пытается быть естественным – Пако клоун.

Они пошли дальше; их ждали в палатке укротителя львов. Эдвард Боншоу продолжал молча смотреть на Флор.

– У Флор есть такая же штука, как у мальчика, – услужливо сказала Лупе. – Человек-попугай понял, что у Флор есть пенис? – спросила она Хуана Диего, который не перевел ее полезную подсказку сеньору Эдуардо, хотя знал, что его сестра с трудом читает мысли человека-попугая.

– El hombre papagayo – это я, не так ли? – спросил айовец Хуана Диего. – Лупе говорит обо мне, не так ли?

– По-моему, ты очень милый человек-попугай, – сказала Флор; она заметила, что айовец покраснел, и это побудило ее быть с ним пококетливей.

– Спасибо, – поблагодарил Эдвард Боншоу; он хромал еще больше.

Слоновье дерьмо, подобно глине, затвердело на его порванной сандалии и между пальцами ног, но что-то еще отягощало его. Похоже, сеньор Эдуардо нес какое-то бремя; что бы это ни было, оно казалось тяжелее слоновьего дерьма – никакое количество плетей по собственной спине не снимало эту тяжесть. Каков бы ни был крест и сколь долго ни нес бы его айовец, больше он не мог сделать ни шагу. Он боролся не только с тем, чтобы заставить себя двинуться дальше.

– Не думаю, что я смогу это сделать, – сказал сеньор Эдуардо.

– Что сделать? – спросила Флор, но миссионер только покачал головой; его хромота больше походила на покачивание из стороны в сторону, чем на хромоту.

Где-то играл цирковой оркестр – просто начало музыкального произведения. Музыка вскоре прекратилась, а затем возобновилась. Музыкантам никак не давался трудный пассаж – и они пытались себя заставить.

У входа в палатку с открытым пологом стояла симпатичная аргентинская пара. Воздушные акробаты – они осматривали друг у друга страховочные ремни, проверяли прочность металлических колец, к которым крепились страховочные тросы. На воздушных акробатах были обтягивающие трико с золотыми блестками, и эти двое не переставали лобызаться, проверяя свое снаряжение.

– Я слышала, что они все время занимаются сексом, хотя уже в браке, – сказала Флор Эдварду Боншоу. – Они не дают спать людям в соседних палатках. Может быть, заниматься все время сексом – это что-то сугубо аргентинское, – предположила Флор. – Думаю, что это совсем не брачное дело, – добавила она.

Возле одной из палаток труппы стояла девочка примерно возраста Лупе. На ней были сине-зеленое трико и маска с птичьим клювом; она упражнялась с хулахупом. Несколько девочек постарше, одетых в невероятные костюмы фламинго, пробежали мимо детей свалки по аллее между палатками; на девочках были розовые балетные пачки, на их головах красовались головы фламинго на длинных жестких шеях. Прозвенели их серебряные браслеты.

– Los niños de la basura, – услышали Хуан Диего и Лупе от одной из девочек, на которой не было головы фламинго. Дети свалки не подозревали, что их узнают в цирке, но Оахака была маленьким городом.

– Зассыхи безмозглые, рвань пернатая, – бросила им вслед Флор и больше не проронила ни слова, хотя, разумеется, знала слова и покрепче.

В семидесятые годы на Бустаманте, неподалеку от улицы Сарагоса, был гей-бар. Бар назывался «Ля-Чина» в честь кокой-то китаянки с вьющимися волосами. (Около тридцати лет назад название изменили, но бар на Бустаманте все еще там – и все еще гейский.)

Флор чувствовала себя там свободно; в «Ля-Чине» она могла быть самой собой, но даже там ее называли La Loca – Чумовая. В те дни трансвеститам было непросто оставаться самими собой – то есть переодеваться в женскую одежду, куда бы они ни пошли, как это делала Флор. И на жаргоне завсегдатаев «Ля-Чины» прозвище Флор La Loca имело гейский намек[33] – это было все равно что назвать ее Королевой[34].