Дорогая, я дома

А потом под потолком щелкнуло, и люстра загорелась, в ее бледно-желтом свете Лиля заспешила, выпрыгнула из кровати к эмалированным кранам, сполоснуть лицо, почистить зубы, как учил папа, протереть лицо кёльнской водой и смазать кремом. Волосы расчесывались гребнем, скреплялись на голове ленточкой. Платье доставалось из шкафа с изогнутой дверцей, легкое, с рукавами-фонариками и бантиком сзади, который обычно завязывала мама.

Но мама странно лежала на кровати, мама была окутана жарким облаком, мама бормотала во сне – и Лиля, изгибаясь, будто пробовала встать на мостик, сама кое-как завязала две непослушных ленты.

Отец вот-вот должен был прийти, и мама должна была приготовить ему утренний кофе, подать мармелад и мед к булочкам, которые он приносил с собой, – так что к маме все-таки пришлось подойти, опять окунуться в жар и бормотание.

– Двести тридцать… – проговорила она, и снова – непонятно кому, и затем уже Лиле, невнятно, дремотно, будто сквозь воду: – Я сейчас встану.

Лиле самой пришлось идти за перегородку, на маленькую кухню, доставать маленькую ручную мельницу с медной ручкой, размалывать зерна кофе и потом насыпать их, как это делала мама, в старую кофейную машину и не отрываясь смотреть, как текут в маленькую чашку черные струйки, и при этом постоянно коситься на отопительный котел – страшный даже тогда, когда он был мертв.

Видимо, с непривычки Лиля что-то делала не так, слишком медленно, слишком внимательно – потому что, когда лязгнула дверь и на пороге появился отец с газетой в одной руке и корзиной для хлеба в другой, в свежей крахмальной рубашке и жилетке – на столе еще не было мармелада, а кофе только-только поспевал.

Недовольство поползло по его лицу, такому до странности смуглому, схожему цветом с дверцей шкафа, он позвал Лилину мать по имени, а потом подошел к кровати и спросил: «Ты что, не выйдешь к завтраку?» – и Лиля, суетливо расставлявшая по столу крохотные баночки с мармеладом, наконец решилась сказать:

– Папа, ей, кажется, нехорошо. Наверное, она рожает.

Двести тридцать… На этой цифре я, кажется, провалилась вчера и плыла, плыла через мутный бульон, через серую муть и силуэт неясной, нависающей впереди то ли башни, то ли колонны.

Попробовала разлепить глаза, сквозь дымку увидела люстру, попробовала поднять голову – но жар внутри вдруг вспыхнул огнем, и мягкая рука будто пригнула голову обратно к подушке, а подушка обняла затылок холодом, приятной мягкой тишиной – останусь так… пока останусь… Двести тридцать шесть, двести тридцать семь…

Лиля звала меня, я пыталась ей что-то сказать, но слова не складывались – потом раздался плеск воды, а потом – шум кофеварки. Сейчас придет Людвиг пить кофе и читать газету, я должна была накрыть на стол – но все как-то происходило само собой, в спертом воздухе нашего подземелья висел запах свежемолотого и свежесваренного кофе – и я снова закрыла глаза, хотя знала, что он придет… Он – и вспомнился стоявший вчера в комнате мужчина. Двести пятьдесят три… двести пятьдесят четыре… Резкая боль внизу живота, сжало – отпустило. Людвиг шел, приближался, сквозь жар я чувствовала его шаги по подземным лабиринтам, ведущим к нашей двери, – лабиринтам, которых я никогда не видела, и потому они представлялись бесконечной чернотой с редкими далекими огоньками, и по черноте, как по воздуху, он шел к двери нашего убежища. Вот грохнула дверь, я снова, повернув голову, попробовала хотя бы посмотреть, все ли в порядке со столом – но чашечка кофе уже стояла там и баночки с мармеладом были выстроены – все образовалось без меня, и я могла извиниться, что не вышла к столу, попробовала сказать что-то – но слова вдруг перестали получаться.

– Ты не выйдешь к завтраку? – прогудел как сквозь вату вопрос, и голос Лили ответил:

– Папа, кажется, ей нехорошо. Наверное, она рожает.

Глаза снова закрылись, и цветные огни побежали, понеслись вдаль, словно яркие искры, отражающиеся в хрустале люстры. Снова сжало и отпустило.

– Я прошу извинить меня, но, кажется, я не смогу к вам присоединиться, – вполне внятно смогла сказать я, но потом все-таки пришлось вскрикнуть. И что-то было сказано мне в ответ, что-то вполне ласковое – так что я снова смогла вжаться в выемку моей продавленной кровати, снова попытаться заснуть и считать, считать… Двести шестьдесят девять… двести семьдесят…

Сквозь сон мне слышались звон ложечек, шуршание газеты, и гудела беседа – моя дочка разговаривала за завтраком, как настоящая дама, на самом чистом немецком, с мягким гамбургским прононсом, закругляя окончания мягким «х», как учил ее отец.

– Как ваши акции, папочка? – спрашивает она, и голос Людвига гудит: с акциями все хорошо.

– А что там пишут про Китай? – снова интересуется Лиля, и молчание слышится в ответ, только ложечка звякает, потому что про Китай с некоторого времени говорить за столом у нас не принято.

Моя дочка умница. Когда-то, очень давно, в прошлой жизни, я надеялась, что ее появление выведет меня наружу – глупая, глупая девочка из провинции…