Дорогая, я дома

– Земля, – повторял он бессмысленно, и перед глазами послушно вставало воспоминание – открытая яма в земле, котлован, освещенный тусклыми фонарями, экскаваторы на дне, и рев, низкий гул, будто эта огромная яма звала его к себе.

Лица врачей появлялись откуда-то сверху, плыли, кружились, потом виделась рука с айфоном, то ли врача, то ли собственная. Рука нажимала «повторить вызов», далеко-далеко слышались гудки, затем вежливый автоответчик сообщал, что абонент недоступен. И снова льдинки, цепенящий холод, тяжелое дыхание и гул – совсем близко…

Иногда откуда-то появлялось лицо Евы под вуалеткой, и даже смутно вспоминался вечер с кинопоказом и молодой режиссер, пожелавший ему смерти.

– Щенок, – сказал было Вольфганг, но все смешалось, снова поехало неизвестно куда, а в ненавидящих глазах режиссера была боль, боль оттого, что любил.

Молодость… Любить – ненавидеть, ненавидеть – любить…

«Фильм, – вспоминал он, – там показывали фильм… О чем же он был… о чем?» И вдруг на короткую секунду представился не фильм, а вся жизнь – вереницей бессвязных сцен, переплетением сырых труб, механизмом сложным, путаным и бесполезным. О чем был фильм… О чем?..

На третий день, ранним утром, в голове вдруг что-то лопнуло, гул осел и прекратился, кончилось мелькание перед глазами, стало белым потолком, серым утренним светом, прозрачным пустынным воздухом.

Вольфганг очнулся, почувствовав себя как бы висящим над кроватью, ни с чем не связанным. Что-то внутри, что еще осталось от него, что теплилось и билось, не узнавало своего притихшего, скукоженного тела, этого мешка опавшей кожи с замерзшими в лед руками и ногами.

«Умер!» – дернулась хрустальная легкая мысль, и вслед за ней какое-то усилие воли пробежало по мышцам, повернуло чужую голову, и чужое тело прорезала слепящая боль – своя, родная.

– Больно, – прошептал Вольфганг. – Значит, жив. Больно…

С внезапной ясностью вспомнился день открытия рейса, самолет, тяжесть штурвала, улыбчивый капитан, ряды приборов, бескрайнее небо в лобовом остеклении…

«Автопилот, – подумал вдруг Вольфганг, – он не снял с автопилота, а я решил, что управляю…»

Чужая рука дрогнула, поднесла к глазам какой-то предмет. Телефон, приложение «Вызови шлюху» с картой на экране. И одна непринятая эсэмэс.

Прозрачный, неживой палец нащупал кнопку, текст открылся.

«Вольфганг, я не верю тебе. Мой папа умер от рака и до последнего часа не говорил тех пошлостей, которые говорил ты. Ты выпендриваешься, хочешь, чтобы я тебя пожалела. Пока. Ева».

Телефон опустился, и чья-то рука уже не двигалась. Чья-то голова закатилась назад, на подушку, боль снова сжала остатки внутренностей в цепких когтях, и небывалая, невыносимая усталость накатилась, и так тяжело было держать веки поднятыми.

– Устал, – сказал Вольфганг, веки послушно рухнули, и на лицо как будто опустился черный прохладный бархат.

«Десять… Девять… Семь… Пять… – думал Вольфганг, лежа под черным бархатом, – досчитаю до ноля – и все».

И он доходил до ноля, снова и снова, но ничего не менялось – только далеко нарастало гудение.

«Что я здесь делаю?» – подумал он вдруг и резко открыл уже свои глаза.

Бархат не исчез, только колыхался и на ощупь казался занавесом. Он отошел на твердых, уже своих ногах – занавес в сумеречном зале колыхался под ветром, за ним что-то привычно гудело, а сбоку стояла Ева в черном платье с белым воротником и в туфлях с закругленными носками.

– Ева! – позвал он гулким голосом. – Ева, то, что ты написала, – это ведь неправда? Это ты для своего парня, для Рафала? Потому что он не знает, да?

– Конечно, – тихо и нежно ответила Ева, пушистые ресницы вспорхнули, глаза смотрели уже не колюче, а бесконечно печально.

– Ева, ты ведь не такая… Не жестокая. Ты ведь не оставишь меня?

– Конечно, – отвечала она, и только гудение за бархатным занавесом нарастало тревожно, прорываясь отовсюду и колебля пол.

Он вспомнил еще что-то, хотел промолчать, но все-таки решился.

– Ева, – глухо проговорил он, – я не хотел говорить о тебе плохо. Я не хотел вообще говорить о тебе, с Юргеном, с друзьями, с кем бы то ни было… Но так получалось, не знаю почему. Мне казалось, так будет весело, легко, так будет не больно. Но больно все равно, Ева, – ты от нее не уйдешь, она настигнет тебя. Прости меня, Ева! И за себя, и за всех – прости…

– Конечно, – сказала Ева.

– Это ведь маска, Ева… То, что ты носишь, – маска… Сними ее, – попросил Вольфганг и шагнул вперед.

– Конечно, – тихо ответила Ева, быстро схватившись рукой в черной перчатке за лицо и, содрав, как полусырую яичницу, кожу, тоже шагнула вперед.