Дорогой дневник

— Ты совсем с башкой не дружишь, да?! — Я рефлекторно скрестила на груди руки, посильнее нажимая на ребра, под которыми как ненормальное колотилось сердце. — И что же тебе нужно? Я не разбираюсь в колясках, кроватках и подгузниках, если ты об этом…

Баг замялся, посмотрел куда-то сквозь меня и выдохнул:

— Ты есть “ВКонтакте”? Как тебя найти?

Видит бог, я собиралась выйти из-за декорации и прервать наше странное общение, но Баг отступил на шаг и примирительно зашептал:

— Нет-нет-нет, подожди. Мне правда нужно это знать! Очень…

Маша на сцене старательно била по клавишам, сквозь прореху в портьере я видела ее отечное, бледное, немного удивленное лицо. Такое выражение бывает только у беременных и неизменно вызывает желание уступить им нагретое задницей место.

— Нет, Баг. Просто уйди отсюда, ладно? — огрызнулась я, оттолкнув его с пути, и Баг, забив на конспирацию, крикнул:

— Эльф, да подожди ты!.. Пожалуйста!

Я стремглав вылетела из ниши и подбежала к класснухе:

— Полина Викторовна, я все закончила. Могу идти?»

***

Тикают часы, скоро вернется мама.

Уроки сделаны, но я не могу успокоиться и все чаще поглядываю на проклятый ящичек, скрывающий мою грязную тайну.

Мерзкая и аморальная ситуация. Я знаю.

Но продолжаю злиться на Машу просто за то, что она есть.

Я злюсь на ее живот, злюсь на Бага — за смешанные сигналы, за непорядочность, за тупую неосторожность, приведшую его к статусу, до которого нормальные парни созревают годам к тридцати.

Но больше всего я злюсь на себя. Я себя просто ненавижу.

Глава 11

17 марта, пятница

Я словно чем-то серьезно болею — и на сей раз это не красивая метафора.

У меня реально нет сил, нет радости, нет интереса к жизни.

Прихожу домой, валюсь на диван и до наступления сумерек смотрю в потолок с отсветами далеких фонарей.

Сколько ни вдыхай, легкие никак не хотят наполняться воздухом, а ноющая, тупая, вызывающая дурноту боль давит и давит на грудь.

Я не могу забыть его взгляд.

На меня так никто никогда не смотрел.

В двадцать ноль-ноль возвращаются родители, и мне снова приходится проделывать невозможное: изображать «хорошую девочку». Я выхожу к ужину, односложно отвечаю на вопросы о том, как прошел день, старательно пережевываю пищу, киваю и улыбаюсь.

Маме и папе все еще не нравится мой внешний вид, но они почти смирились: не заостряют на нем внимание и прячут глаза. Наверное, винят себя за то, что поговорка про яблочко и яблоню воплотилась в реальность, и они ни черта не смогли с этим сделать.

По утрам я старательно избегаю сто сорок пятый автобус. Папа занят: мотается по точкам и активно пополняет оскудевший за праздники ассортимент цветов и сувениров, и я добираюсь до школы с двумя пересадками.

Дождь сменяется морозом, мороз — оттепелью, оттепель — тучами, и природа за грязным окном вместе со мной офигевает от неопределенности.

Чем дольше я запрещаю себе думать о Баге, тем сильнее немеет под ребрами, ощутимее не хватает воздуха, заметнее дрожат пальцы.

Декорации разукрашены цветами и пейзажами, и в актовый зал меня сегодня не погнали. Но мне все равно приходится зависать в гимназии до пяти вечера: я рассекретила свои способности к рисованию и теперь должна оформить еще и пригласительные для гостей.

Но я даже рада: все лучше, чем выть от бессилия и одиночества в своей пустой комнате.

***

Когда, отбыв повинность, я выхожу на школьное крыльцо, рыжее солнце на темно-коричневом небе уже заваливается к закату.

Я стою и наблюдаю за его очередной смертью сквозь черные ветки деревьев.

Я уже восемнадцать лет из вечера в вечер вижу это и буду видеть до скончания дней. Созерцание заката — единственное, что для меня предопределено…

В спину прилетает грязный снежок, я оборачиваюсь, но вижу только резвящихся малолеток у детской площадки.

— Панк! — верещат они, демонстрируя мне средние пальцы и полное отсутствие мозгов.

Ничего, скоро я покину эту школу и, возможно, этот город.