Достоевский во Франции. Защита и прославление русского гения, 1942–2021

Как уже было сказано, первая книга Жирара представляет собой своеобразную историю европейского романа, изложенную, правда, не в русле традиционных университетских курсов национальных литератур, где автор А порождает автора Б (Смолетт — Диккенса, Руссо — мадам де Сталь, Пушкин — Гоголя), а в свете определенной философско-психологической концепции человека, которая, подобно известным бродячим сюжетам, переходит из романа в роман, независимо от того, был знаком автор со своим предшественником или нет. Таким образом, магистральная линия этой избирательной истории романа, к которой при желании можно подвести произведения других писателей, образована «Дон Кихотом» Сервантеса, «Красным и черным» Стендаля, «Мадам Бовари» Флобера, «Поисками» Пруста и «Вечным мужем» Достоевского, хотя в поле зрения исследователя попадают и другие тексты русского писателя. Если охарактеризовать ее в двух словах, то эта история романа сосредоточена на оппозиции между романтической ложью, то есть творчеством писателей, которые изображают своих персонажей так, будто те движимы собственными, самостоятельными желаниями, и романической истиной, которая обретается в творчестве тех писателей, что показывают персонажей, копирующих свои желания с желаний других персонажей или окружающих их реальных людей: Дон Кихот подражает Амадису Галльскому, Жюльен Сорель — Наполеону, госпожа Бовари — героиням сентиментальных романов, Марсель — Свану, Вельчанинов — Трусоцкому. В отличие от своих персонажей, живущих желаниями других персонажей, романист видит и показывает, что внутренняя ложь — имитация другого, подменяющая поиск истины самого себя — сродни вере, способной не только двигать горы, но разрушать целые культуры, исповедующие другие веры. Очевидно, что в формировании этой оппозиции «лжи» и «истины» определяющую роль сыграло понятие «лжеверия» (mauvaise foi), разработанное Ж.‐П. Сартром в «Дневниках странной войны» и трактате «Бытие и ничто» на фоне той погруженности в неподлинные условия существования, которая была характерна для Франции после «странного поражения» в июне 1940 года[77].

Однако эти очерки по истории европейского романа, жестко скрепленные концепцией миметического желания, заключали в себе некий набросок теории романа, обладавший столь весомым интеллектуальным потенциалом, что на книгу не преминули откликнуться целый ряд французских критиков, в чьих отзывах эта теория приобрела гораздо более определенные очертания, нежели в самой книге «Романтическая ложь и романическая истина». Речь идет, прежде всего, о развернутой рецензии поэта, философа и литературоведа М. Деги, напечатанной в респектабельном журнале «Critique», двух статьях Л. Гольдмана, фрагменты которых позднее были включены в книгу «Социология романа», а также о тематической подборке «Новые аспекты литературного анализа» в знаменитом журнале «Анналы» в 1965 году: в нее были включены, в частности, статья литературоведа Жана Коэна «Теория романа Рене Жирара», а также полемический этюд авторитетного философа Ф. Шатле «Возможна ли социология романа?», где теория романа Жирара сопоставлялась с теоретическими концепциями Г. Лукача и Л. Гольдмана. Этот краткий обзор рецепции первой книги Жирара наглядно обнаруживает, что та концепция романа, которая была в ней представлена, не только обладала самостоятельной теоретической значимостью, но и была задействована в актуальных исследованиях в области социологии романа, в частности в работах Л. Гольдмана.