Довлатов и третья волна. Приливы и отмели

В СССР около двух тысяч русских писателей. Есть среди них отчаянные проходимцы. Все они между третьей и четвертой рюмкой любят повторять:

– Я – русский писатель!

Грешным делом, и мне случалось выкрикивать нечто подобное. Между тринадцатой и четырнадцатой…

Я, например, хочу быть русским писателем. Я, собственно, только этого и добиваюсь. А Лимонов не хочет. Это, повторяю, его личное дело.

И все-таки Лимонов сказал глупость. Национальность писателя определяет язык. Язык, на котором он пишет. Иначе все страшно запутывается.

Бабель, например, какой писатель? Допустим, еврейский. Поскольку был евреем из Одессы.

Но Вениамин Каверин тоже еврей. Правда, из Харькова. И Даниил Гранин – еврей. И мерзавец Чаковский еврей… Допустим, в рассказах Бабеля фигурируют евреи. Но в рассказах Купера фигурируют индейцы. В рассказах Уэллса – марсиане. В рассказах Сетона-Томпсона – орлы, лисицы и бараны… Разве Уэллс – марсианский писатель?

Лимонов, конечно, русский писатель. Плохой или хороший – это уже другой вопрос. Хочет или не хочет Лимонов быть русским – малосущественно. И рассердились на Лимонова зря.

Биография Лимонова за пределами жизни Довлатова подтверждает правоту и точность сказанного. «Состоявшийся европейский писатель» вернулся в нелучшие для страны годы на родину. Русский писатель – это не человек, пишущий на русском языке. И даже не автор, пишущий на русском языке о русских. Русский писатель – сплав языка и судьбы. Знаю, это звучит банально. Но к двум названным категориям прибавляется третья, трудно вербализуемая часть, которую тем не менее нужно попытаться проговорить. Русская литература обладает странной притягательностью. Пишущий на русском языке внезапно понимает свою связь с теми, кто писал до тебя. Эта включенность, «осознание себя в ряду» открывает целый мир, в котором можно провести всю свою жизнь. Но это не стерильные музейные залы, по которым ходят в войлочных тапках, не благоговейное чтение и почитание. Многие слышали о Николае Павловиче Анциферове, авторе «Души Петербурга». Он пережил Гражданскую войну, смерть ребенка, заключение на Соловках, ссылку, новый срок в 1937-м. Умер литератор, когда документально подтвердился факт измены жены Герцена. Современник Довлатова и Лимонова, филолог Валентин Семенович Непомнящий активно участвовал в диссидентском движении, подписывал протестные письма. Но постепенно он отошел от политической деятельности. И дело тут не в конформизме или даже внутреннем признании правоты марксизма. По роду своих занятий Непомнящий пушкинист. Александр Сергеевич едет свататься к Наталье Николаевне, и вопрос, что скажут родители (жених немолод, небогат, известен страстью к картежной игре), почему-то важнее и насущнее, чем громкие права «оспоривать налоги или мешать царям друг с другом воевать». Довлатов прекрасно понимал это. Слова «Самое большое мое несчастье – гибель Анны Карениной!» завершают «Невидимую книгу». В невеселой жизни Довлатова те годы – вторая половина 1970-х – самое печальное время. Рассыпается таллинская книга, семейная жизнь рушится после решения жены эмигрировать, алкоголь начинает заменять собой творчество и общение. Но его поддерживало, спасало ощущение своей живой связи с чем-то большим по сравнению с собственной жизнью. Из письма Довлатова Израилю Меттеру от 20 октября 1989 года:

Я, например, персонально, гением себя не считал, но мне казалось, что я частица какого-то гениального подземного движения, представитель какой-то могучей в целом волны. Еще бы – Вахтин, Марамзин, Володя Губин, и я где-то сбоку.