Довлатов и третья волна. Приливы и отмели

Увлекшись, критик процитировал два абзаца. Но в каждом по отдельному греху, объединяющихся в ту самую недобросовестность. Во-первых, кто этот писатель с мировым именем, заставляющий Седых использовать словарь? Ответ простой – «величайший прозаик наших дней» Александр Солженицын. Коган с нескрываемой филологической нежностью говорит о языковом богатстве и совершенстве главной книги нобелевского лауреата:

Помимо множества иных достоинств, «Архипелаг ГУЛаг» является шедевром русской словесности. Язык этой книги необычайно разнообразен и богат. Его полифоническое многоголосие отражает структуру российской действительности на бесчисленных уровнях.

Критик ограниченно сочувствует Седых, понимая, как тому нелегко читать произведение, отражающее совершенно незнакомый мир. Но лень – все же грех:

Андрей Седых не виноват. Ему, действительно, непонятны многие жаргонные выражения. Его, действительно, отпугивают забористые местные речения. Ему, действительно, чужды современные казенно-бюрократические выражения. Ему, действительно, внушают отвращение партийно-канцелярские выражения.

Это естественно. Тем не менее, Солженицына читает вся планета. Кто может – без словаря. Кто не может – заглядывает то и дело в словарь. Мало того, Солженицын переведен на шестьдесят иностранных государств. Его читают зулусы и японцы, датчане и арабы. Даже Хомейни читал Солженицына.

Так, может быть, и редактор НРС сделает усилие? Книги Солженицына это заслуживают…

Кажется, еще немного, и автор, оставив прозу, заговорит стихами, используя в качестве заготовки строчки Маяковского о негре преклонных годов, желающего прочитать на языке оригинала описание страданий жертв коммунизма.

Далее автор, оставив Седых в покое, обращается к проблеме языка, на котором говорит и пишет третья волна:

Русский язык не является чем-то законченным и антикварным, требующим реставрации и благоговейного к себе отношения. Русский язык – это живой организм, бесконечно меняющийся, переживающий кризисы и взлеты.

Романтический язык Державина и Марлинского неприменим в сегодняшних обстоятельствах. Каллиграфия Ремизова неадекватна сегодняшним жизненным формам. Орнаменталистика Замятина кажется нам сейчас вычурной и претенциозной.

По поводу романтизма Державина можно поспорить, но здесь в целом выражена позиция Довлатова в отношении украшательств, языковых побрякушек, делающих его «красивым» и «литературным».

Коган предлагает Седых вспомнить, как воспринимались признанная ныне классика в момент своего появления на свет:

Пушкинский «Граф Нулин» долгое время считался безнравственным анекдотом.

«Евгений Онегин» был заклеймен как пошлый водевиль.

Чехов, по утверждению Михайловского, сочинял языком лабазников.

Бабеля судили за порнографию.

Бродского выселили из Ленинграда как тунеядца и аморалиста…

Даже эмиграция не сумела изменить положение дел: